Не знаю съ достаточной ли ясностью объяснилъ я причины, ставящiя нашего героя въ такое непрiятное и тяжолое положенiе. Правда, онѣ выработаны самою жизнью и нашимъ воспитанiемъ. Объясненiе это еще весьма недавно вполнѣ удовлетворяло насъ. Мы страдали вмѣстѣ съ героемъ и всю вину слагали съ него на жизнь и среду, его окружающiя. Пришло иное время, прежнее объясненiе не успокоиваетъ насъ. Чтоже это въ самомъ дѣлѣ? Все среда да среда заѣла! Да развѣ среда творится безусловно, сама собою, безъ всякаго влiянiя на нее человѣческой воли? Чтó бы ни говорила намъ естественная метафизика о вѣчныхъ и неизмѣнныхъ законахъ причинности, объясняющихъ все на свѣтѣ, геройское самоотверженiе и грубѣйшiй эгоизмъ, – также естественно и законно то явленiе, что мы недовольны этимъ объясненiемъ, не удовлетворяемся его примиряющимъ характеромъ и требуемъ подвига, дѣла. Слова эти тоже слышатся всюду, носятся въ нашей атмосферѣ…

Это недовольство всѣми прежними, примиряющаго свойства объясненiями должно было проявиться прежде всего въ художественныхъ литературныхъ произведенiяхъ, но къ сожалѣнiю, попытки эти были безуспѣшны. Да и не могло быть иначе. Поэтическое произведенiе изображаетъ жизнь, воспроизводитъ ее. Стремленiе художника создать чтó—либо несуществующее еще въ жизни будетъ безуспѣшно. Образъ, готовый пожалуй сложиться, но несложившiйся еще, окажется блѣднымъ и безжизненнымъ. Литература въ этомъ отношенiи совершенно имѣетъ всѣ свойства зеркала; она отражаетъ въ себѣ все происходящее въ жизни, но отражаетъ наилучше тѣ явленiя, которыя составляютъ дѣйствительную сущность жизни, какъ зеркало, которое яснѣе всего отражаетъ прямо находящiйся противъ него предметъ и менѣе ясно отражаетъ предметъ, находящiйся въ отдаленiи, на окраинѣ комнаты.

Въ жизни только чувствуется потребность иныхъ людей, иныхъ дѣлъ, только слышится голосъ: «довольно словъ! мы потеряли уже довѣрiе къ нимъ; дайте намъ подвиговъ!» но въ дѣйствительности нѣтъ еще героевъ, настоящихъ людей, и потому въ попыткѣ сложить будущiй, страстно желаемый и трепетно ожидаемый образъ героя всегда будутъ слышаться фальшивыя ноты. Прошу васъ вспомнить хоть одинъ только примеръ, представляемый героемъ въ повѣсти г. Тургенева «Наканунѣ»: осталось ли довольно имъ общественное сознанiе, помимо иныхъ, совершенно постороннихъ красотъ, представляемыхъ повѣстью? Противъ героя, изображоннаго въ ней, ничего сказать нельзя; но чувствуете ли вы, какимъ диссонансомъ отдается онъ въ окружающей насъ жизни? Это герой не нашего романа. Гораздо болѣе сочувствiя возбуждаютъ въ насъ герои другихъ повѣстей того же писателя. Въ нихъ нѣтъ такой рѣзко бросающейся въ глаза неправды. Мы недовольны въ нихъ только тѣмъ, что они обманываютъ насъ, что сложившееся въ душѣ нашей убѣжденiе въ свойствахъ и характерѣ ихъ оказывается несостоятельнымъ при первомъ соприкосновенiи ихъ съ дѣйствительной жизнью, когда она потребуетъ отъ нихъ заявить дѣломъ то, о чемъ такъ умно, такъ краснорѣчиво говорятъ они; что авторъ не умѣлъ подмѣтить въ нихъ тѣхъ необходимо замѣтныхъ чертъ, которыя бы не оставляли въ душѣ нашей сомнѣнiя, что они поступятъ дѣйствительно тàкъ и ни въ какомъ случаѣ иначе; что онъ самъ обманывается ихъ геройствомъ, увлекаемый симпатiей къ нимъ и духомъ всеобъемлющаго объясненiя и оправданiя. Но отсутствiе въ нихъ этихъ необходимыхъ чертъ не уничтожаетъ еще всей правды; герой живетъ дѣйствительно въ той знакомой намъ средѣ, которую съ такимъ искуствомъ, съ такою поэтическою прелестью воспроизводитъ г. Тургеневъ.

Между тѣмъ оставаться и въ прежнемъ двусмысленномъ относительно новыхъ требованiй положенiи невозможно. Необходимо выйти изъ смѣшной и пошлой безхарактерности, изъ этой удушливой болѣзни воли, изъ неспособности на какое бы то нибыло дѣло. Герой повѣсти, послужившей причиной моего спора съ вами, рѣшилъ трудный вопросъ, нашолъ страстно желаемый выходъ, но куда?.. въ простое, мѣщанское счастьице, на томъ основанiи, что онъ самъ сходитъ съ подмостковъ и идетъ въ толпу; мильоны – де живутъ съ единственнымъ призванiемъ – честно наслаждаться жизнью. Да чтожъ изъ этого, что наслаждаются? И животныя честно наслаждаются жизнью. И что значитъ для героя честно наслаждаться жизнью? Ходитъ исправно въ департаментъ, не пьянствовать, не играть въ карты, не воровать и не брать взятокъ, не развратничать? Даже и эти добродѣтели уже выше мѣщанскихъ требованiй; чѣмъ же удовлетворяется герой нашъ? Такъ можетъ – быть онъ не объявляетъ и претензiй на болѣе широкiя, на болѣе высокiя человѣческiя свойства: вѣдь онъ разжаловалъ себя изъ героевъ въ простые смертные; можетъ – быть онъ и не думалъ никогда выходить изъ толпы и не мечталъ быть героемъ; можетъ – быть никакiе интересы, выходящiе изъ сферы мѣщанскихъ стремленiй, не были ему знакомы, сердце его никогда не отзывалось на нихъ, горизонтъ его мысли никогда не расширялся далѣе этихъ стремленiй? Нѣтъ, на свиданiи съ невѣстой своей онъ только лазаря корчитъ, неподозрѣвая, что этимъ обнаруживаетъ онъ все свое безсилiе и прочiя дрянныя свойства. Не подступали бы мы къ нему съ такими вопросами и требованiями, еслибы онъ былъ гоголевскiй сапожникъ Готлибъ изъ Гороховой или милѣйшiй Акакiй Акакiевичъ. Нѣтъ, онъ обманулъ насъ и не скроетъ отъ насъ своей пошлости. Подойдемъ къ нему поближе. Нравственныя свойства его обнаруживаются имъ при столкновенiи съ его прiятелемъ или другомъ художникомъ, который вамъ такъ понравился, и при противоположенiи этихъ двухъ характеровъ. Сомнѣваться въ благородныхъ чувствахъ нашего героя мы не имѣемъ права, судя по тѣмъ даннымъ, которыя представилъ намъ авторъ. Мы можемъ только найти нѣсколько вялымъ и неповоротливымъ его умъ, которому не подъ силу разоблачить остроумнѣйшiе парадоксы его прiятеля – Мефистофеля; но, судя по влiянiю героя на своего прiятеля, влiянiю, основанному на высокихъ и честныхъ его убѣжденiяхъ, слѣдуетъ заключить, что герой одаренъ дѣйствительно сильнымъ и благороднымъ характеромъ. Пройденная имъ жизнь еще болѣе убѣждаетъ насъ въ этомъ. Его негодованiе противъ вѣчнаго гореванья, противъ никому ненужной тоски, противъ безпредметнаго отчаянiя, противъ мрачнаго взгляда на жизнь и доморощенной байроновщины показываютъ намъ, что онъ освободился отъ романтической золотухи, занесенной на нашу почву и такъ жестоко мучившей недавнѣе поколѣнiе; герой – человѣкъ дѣйствительной, реальной жизни, онъ стоитъ съ требованiями отъ нея простыми и здравыми. Онъ хорошо понимаетъ столь употребительное выраженiе, которымъ нынѣ снимается съ личности всякая отвѣтственность: «среда заѣла»; онъ прямо обвиняетъ прiятеля въ софизмахъ и дiалектикѣ и требуетъ съ него слово перемѣнить жизнь, взглянуть въ будущее, сдѣлать запасъ на старость, которая иначе станетъ смотрѣть на «веселенькiе пейзажики», наконецъ будитъ его совѣсть. Всеотрицающiй духъ Мефистофеля задумывается надъ этимъ словомъ и язвительная, саркастическая улыбка застываетъ на устахъ его при этомъ «реальномъ» для него словѣ. Напрасно! Эфектъ потерянъ безполезно, потомучто никакая совѣсть не выдержитъ мефистофелевской дiалектики; вдругъ явилось ни съ того ни съ сего слово, которымъ играть нельзя. Пейзажикъ этотъ удивилъ меня, но я впрочемъ примирился съ нимъ на слѣдующей страницѣ, когда узналъ, что если Мефистофеля уже слишкомъ безпокоитъ совѣсть и дерзко спрашиваетъ его: «впередъ не будешь?» то онъ въ бѣшенствѣ отвѣчалъ: «буду, непремѣнно буду!» Этимъ была возстановлена правда отрицанiя. Безразличiе, индиферентизмъ, апатiя прiятеля возмущаютъ нашего героя, а эта апатiя и неспособность ни къ какому дѣлу и составляла отличительную черту героевъ прошлаго поколѣнiя, противъ которыхъ возстало общее сознанiе. Чего можно ожидать отъ людей, которые не чувствуютъ злости ко злу, расположенiя къ добру, которые разучились смѣяться даже, которыхъ совѣсть не мучитъ, про которыхъ смѣло можно сказать, что они сгнили? Ничего отрицательнаго, ничего положительнаго, полное безразличiе; трудъ, отечество, любовь, свобода, счастiе, слава – пустые звуки; одинъ эгоизмъ, полный, безапеляцiонный эгоизмъ, да и того нѣтъ, потомучто эгоизмъ этотъ не влечетъ за собою ни довольства, ни наслажденiя, ни чувства собственнаго достоинства. Намъ понятно это болѣзненное сомнѣнiе, это полное отсутствiе надежды и вѣры, это безсилiе, возбуждающее состраданiе, потомучто мы сами прошли чрезъ этотъ фазисъ развитiя, потомучто знаемъ всѣ скрытыя и глубокiя раны этой болѣзни; знаетъ это хорошо и герой нашъ. Надобно думать, что послѣдующiй фазисъ будетъ совершеннѣйшiй, что новая форма мысли и чувства ближе къ истинѣ и идеалу – увидимъ. Несостоятельность же печоринскаго разочарованiя оказывается немедленно по предложенiи ему какого – либо средства для прекращенiя такого жалкаго и безполезнаго существованiя. Такое же средство предложилъ герой нашъ своему прiятелю и излечилъ его по крайней мѣрѣ на нѣкоторое время; совершеннаго излеченiя ожидать здѣсь невозможно: мы знаемъ, какъ кончаютъ такiе люди. Но главное дѣло, что вся эта дурь напущена на себя прiятелемъ нашего героя. Какъ ни безотрадны слова его и парадоксы, за ними слышится что – то живое, человѣческое, еще несовсѣмъ сгнившее. Самъ авторъ хорошо это чувствуетъ и не стерпѣлъ, чтобы не высказать этого въ какихъ – нибудь «веселенькихъ пейзажикахъ» вродѣ бабы съ шарманкой, старика скрипача – нѣмца, оборванаго мальчишки и тому подобнаго. Можно всегда предсказать, что къ подобнымъ личностямъ, выводимымъ въ противоположность герою, сохранится вся симпатiя читателя. Оно понятно. Въ нихъ много остроумнаго, парадоксальнаго, много поэтическаго элемента и поэтической обстановки, а главное – никто не ожидаетъ отъ нихъ подвига, иныхъ дѣлъ, кромѣ описанныхъ въ «веселенькихъ пейзажикахъ», стало – быть никто не будетъ обманутъ. Всякiй увѣренъ, что какъ только пройдетъ первый пылъ и жажда дѣятельности подобнаго разочарованнаго господина, возбужденные встрѣчей съ живымъ и здоровымъ организмомъ, какъ только станетъ ему снова скучно, то онъ ляжетъ на диванъ, задеретъ на стену ноги и будетъ ждать часъ, другой, третiй, не перемѣнится ли расположенiе духа; а перемѣнится, – пойдетъ смотрѣть «веселенькiе пейзажики», и читатель успокоивается, довольный поэтической обстановкой милаго Мефистофеля. Но я увлекся менѣе занимательною для меня личностью и забылъ моего героя. Мы сказали, что основываясь на характеристикѣ его, представленной авторомъ, мы были вправѣ ожидать отъ него если не благороднаго дѣла, то вѣрности себѣ самому; въ противномъ случаѣ онъ обманулъ насъ или характеристика его сдѣлана невѣрно и отъ автора ускользнули весьма замѣтныя черты его характера, которыя объяснили бы поразившее насъ противорѣчiе.