Чудная,

Сегодня исполняется уже неделя с тех пор, как твоя прекрасная дерзкая ручка раскрыла лепестки белой розы. Прошлой ночью было еще чудеснее, и всякий раз, как мы видимся, это чудо волнует все больше и больше. О, это изысканное белое женское личико! Перед тем как лечь спать, не позвонишь ли ты мне, я хочу просто услышать твой голос.

Твой Рафаэль

После того, как она пожила у нас дома, я поняла кое-что про нашу «любовницу-латинянку». Она была настолько «сражена» страстью, что от нее разило скукой! Может быть, Грету Гарбо это и удовлетворяло, но я знала, что моя мать скоро начнет задыхаться. Однако, пока она пребывала в промежутке между двумя картинами, и такое «поклонение» помогало ей убивать время. Так что моя мать доиграла роль «Золотой» и «Чудной» до конца, и, как в любой из ее ролей, костюм должен был соответствовать образу. Мне довелось играть с ней рядом.

В Голливуде стало модным развлечением ходить на теннисные матчи. Знаменитых теннисистов всеми способами заманивала к себе на вечеринки голливудская элита, вечно ищущая свежую кровь, свежих звезд. «Кровосмесительные» списки гостей были постоянным кошмаром для хозяек голливудских салонов. Великий Билл Тилден имел большой спрос в качестве банкетного гостя. С ним состязался по части приглашаемости Фред Перри — еще один теннисный чемпион. В отличие от Тилдена, который блистал лишь на корте, Фред Перри был очарователен и в свете: красавец с черными гладкими волосами, орлиным носом и атлетическим телосложением. Мне было интересно, заметила ли свое сходство с ним де Акоста. В то время мужская форма тенниса состояла из безукоризненно белых фланелевых брюк, слегка подвернутых, и из белоснежной шелковой рубашки, которую после матча заменяли на столь же белоснежный трикотажный свитер. Звездный состав дома на Санта-Моника-Бич носил именно такие фланелевые брюки, рубашки и свитера с одной лишь вариацией: белым же беретом а la Шевалье. Де Акоста, всегда так одевавшаяся, конечно, была в экстазе. Ей даже в голову не приходило, что на такую форму одежды нас мог вдохновить кто-то, кроме нее. Она же считала себя ответственной за мою новую стрижку под мальчика — как будто не знала, что Дитрих никогда не любила у женщин мужскую стрижку. Я носила брюки и раньше, и мне в них нравилось, но теперь они стали дневной формой. Фред Перри учил мою мать играть в теннис с неистощимым терпением, успевая между летающими мячиками пылко ее обнимать и бегло целовать. Я втайне надеялась, что «сраженная» испанка придет и застанет за этим занятием «сраженного» англичанина, но моя мать весьма ловко не давала своим поклонникам пересекаться.

Фон Штернберг вернулся наконец из очередного долгого путешествия, которые он предпринимал даже тогда, непременно в какие-то дикие и далекие места, словно бы надеясь найти там некое невозможное исцеление. Любовь к моей матери иссушила его, сделала злым, скорее на себя, нежели на нее. Позже я поняла, что он ненавидел то, что считал своей унизительной слабостью, толкавшей его на страстную любовь к женщине, которую он уже презирал. Он был слишком умен, чтобы не понять, что его талант загублен.

Вероятно, не сознательное решение, а внутренняя необходимость побудила его согласиться с распоряжением студии сменить режиссера для Дитрих, так как было совсем не похоже на фон Штернберга, чтобы он посоветовал моей матери послушаться не его, а чьих-то еще приказов. Если бы он и моя мать решили не расставаться в профессиональной области, ни одна студия мира не смогла бы их разлучить. Вместе они были непобедимы. Поэтому в день, когда у них состоялась та трагическая и бурная встреча, я думаю, исход ее был предрешен фон Штернбергом задолго до его приезда к нам. Я и раньше часто видела, как они спорят, крепко-накрепко упершись профессиональными каблуками в землю и не уступая друг другу ни пяди. Но на сей раз все было по-другому. Он был подавлен, но тверд. Она, с застывшим лицом, вся собралась, как всегда, когда ее одолевали страх и тревога. Они говорили, но так сдержанно, так контролируя свои взрывоопасные чувства, что воздух раскалился. Он сказал ей, чтобы она снималась в следующем фильме, «Песни песней», без него, и чтобы, по своему контрактному праву самой выбирать себе режиссера, она выбрала Рубена Мамуляна.

— Таким образом ты окажешься в руках джентльмена, который к тому же очень талантливый и перспективный режиссер.

Все еще ни слова от моей матери, только недоверчивый взгляд, впившийся в его лицо.

— У него не достанет сил сражаться с тобой, вбивать тебе в голову, что от тебя требуется, чтобы эпизод удался. Но если ты будешь думать сама, может быть, и получится приемлемое исполнение. К тому же тебе понравится заниматься дизайном костюмов. Вне всякого сомнения, ты будешь прекрасна, поскольку они применят мое освещение.

Бросив на нее последний взгляд, фон Штернберг повернулся и вышел из комнаты. Она осталась стоять в оцепенении. Я побежала за ним. У него был предельно усталый вид.

— Я сделал все возможное, Кот. Береги свою мать!

Когда он выходил из дома, я отметила, что на нем тоже белые фланелевые брюки. Бедный Джо!

Мать, склонив голову, медленно вступила на винтовую лестницу, ее гнев был заметен лишь по тому, как побелели костяшки пальцев, когда она опиралась о черные лакированные перила. Мне хватило ума оставить ее в покое. Она вошла в спальню и тихо закрыла за собой дверь. Меня еще не водили на пьесы Шекспира, но когда много лет спустя я увидела, как мать повторила такой же выход, я вспомнила этот случай и сразу поняла, что это уже была отработка роли леди Макбет. Все в доме стихло. Живым остался только граммофон матери, на котором Таубер пел ее любимый австрийский Schmaltz. Именно тогда я впервые увидела этот картинный «уход», знаменитый уход Дитрих, ее воплощение скорби. В последние годы она надолго запиралась в спальне, но тогда, в тридцать втором, вынырнула спустя всего лишь сутки. В руке у нее была моя записочка. Моя очередная записочка со словами любви к маме. Она ими очень дорожила и, кажется, они поднимали ей настроение, поэтому я писала их часто, подсовывая свои карандашные писульки под дверь ее спальни. Я почувствовала, что после ухода Штернберга моя записка будет очень кстати. Я написала:

О Мутти! Ты такая грустная, я по тебе скучаю и люблю Тебя.

Кот

Она поцеловала записочку, потом сунула ее в карман брюк, протянула мне руку, и мы пошли в библиотеку, разбирать почту.

МЕРСЕДЕС ДЕ АКОСТА

Моя Чудная,

Как это гадко, что тебя могут обидеть или ранить… Хотела бы я заключить тебя в свои объятья, чтобы защитить от любой боли!

Надеюсь, что я ни в коем случае не послужила причиной вашего разрыва, что мистер фон Штернберг не знал обо мне. Потерять такого друга, как мистер фон Штернберг, и навредить своей работе только из-за любви ко мне, поистине, значило бы заплатить слишком высокую цену. Прекрасная, обворожительная Жар-птица, не забывай, у тебя есть твои и только твои крылья, и тебе не нужно никого, ты сама можешь взлететь ввысь, в заоблачную высь!

Что-то в этом письме рассердило мою мать, потому что она отшвырнула его, воскликнув: «Слишком много она о себе мнит, эта женщина!» И Белый Принц получил отставку на весь оставшийся день. Только много лет спустя, когда я обнаружила письма де Акосты, разбирая вещи в отцовском доме, я поняла, что вызвало это замечание матери: эгоизм де Акосты, возомнившей, что она может играть столь важную роль в жизни Дитрих, чтобы стать причиной разрыва между ней и фон Штернбергом. Это было непозволительно ни для кого, кроме самого фон Штернберга.

Несколько следующих дней принесли моей матери своего рода комическое утешение. Не так давно к окружению Дитрих примкнула новая парочка. Эти два молодых человека все время оказывались под рукой. Пробовали все кулинарные блюда моей матери, всегда к месту восклицая: «Божественно!»; с восхищенным кудахтаньем внимали любым ее излияниям, проявляли достаточно ума, чтобы ни разу не подать виду, что впитывают любую пикантную новость с намерением блеснуть затем в своем собственном кругу; днем и ночью были доступны звонкам и готовы доставить куриный супчик с пылу с жару кому-нибудь, кто мчался на полной скорости в своей развалюхе, украдкой записав на будущее его имя и адрес; бегали по поручениям, постепенно и с помощью лести становясь сначала полезными, а после незаменимыми и, следовательно, постоянной величиной в искомом ближнем круге Дитрих.