Я вскоре поняла также, что у одной меня была родительница, о чьей профессии знали все. Мир хотел знать все о моей личной жизни. Это было интересно, даже немного пьянило. У дочерей банкиров никогда не спрашивали, как их отцы делали деньги. Индийской принцессе не задавали вопросов о ее семье. Когда звонила моя мать, я просила ее прислать еще автографов, но не рассказывала о чудесных американских посылках телохранителя. Она все испортила бы своей ревностью и каким-нибудь язвительным замечанием о «страничках сатиры и юмора» и об их любителях — глупых американцах.
На день рождения я получила от мамы запасы всех цветочных магазинов Лозанны. Завистливые девочки высмеивали меня, директрисы поражались такой бессмысленной расточительности. Я извинилась за то, что стала причиной «нарушения порядка», подарила цветы пациенткам изолятора, спряталась у себя в комнате и просидела там остаток дня.
В первый день рождественских каникул я стояла в холле около своего чемодана и ждала, что за мной кто-нибудь приедет. Я надеялась, что не отец. В возрасте «всего» двенадцати лет я держала свои первые в жизни экзамены и сдала все очень плохо, за исключением английской литературы и истории религий. Я молила Бога, чтобы это хоть как-то смягчило папин гнев, но надежды было мало. Отец прошел сквозь большую стеклянную дверь, кивком отметил мою пунктуальность и проследовал по коридору в директорский кабинет. Я присела на скамейку и подумала о том, что хорошо было бы провести каникулы в школе. Отец вышел с сердитым видом, как я и ожидала, и жестом позвал меня идти за ним к ожидавшему нас такси.
По-моему, поезд, на котором мы ехали, был «Восточный экспресс», но я была слишком подавлена, чтобы рассматривать маркетри — там полные корзины с фруктами или простой геометрический рисунок? Я только решилась спросить, где Тами; в ответ мне было сказано, что она уехала к своему брату и не будет с нами на каникулах. К брату? Никогда не слышала, чтобы у нее был брат. Я сложила руки на коленях и ждала, когда перед приездом в Париж подадут завтрак — обычно великолепный и улучшавший папино настроение.
На этот раз, в 1936 году, мы жили в отеле «Георг V» — не такого класса, как «Плаца-Атене», но несколько более знаменитом. Как только я вошла в королевские покои моей матери, она с ужасом воскликнула:
— Боже! Что с тобой случилось? Что они с тобой там сделали?.. Папи, ты замечаешь? Взгляни на ее волосы!.. Позвони вниз и прикажи им прислать кого-нибудь постричь Катэр. Нужно и одежду купить по ней! Чем они вас кормят в этой школе?.. Хлебом и картошкой? — Она затолкала меня в ванную, чтобы взвесить и выкупать.
С тех пор, когда бы я ни появлялась после «отсутствия и общения с чужими», меня дезинфицировали наравне с туалетами. Пока мать терла меня мочалкой, я решилась спросить ее о Тами. Она ответила слишком уж скоро и высоким голосом — верный знак, что у нее не было в запасе готовой лжи:
— О, бедняжка Тами! Ей нужен был небольшой отдых. Ты же знаешь, сколько работы требует от нее уход за Папи, поэтому я сказала ей: «Поезжай в Канны, отдохни. За гостиницу я заплачу, не беспокойся».
Это была атака на мои уши. Я чувствовала, что мы проигрывали сцену мытья из «Белокурой Венеры»! Брат Тами жил в Каннах, что ли? Вряд ли, и уж точно не в шикарном отеле. Обычно мои родители редко расходились в том, что рассказывали. Или я чего-то не заметила по молодости? Нет, решила я, до такой степени молода я никогда не была. Просто они оба лгали. Что-то было не так, и серьезно. Надо осторожненько выведать правду.
Хотя провозглашенной целью моей отправки в школу было изучение мною французского языка, мама не верила, что я его знаю, и все так же говорила по-французски, когда что-то из обсуждаемого было «не для детских ушей». Она считала также, что, поскольку французский был дипломатическим языком монархов и аристократии, то простым массам он недоступен. Не ясно, почему же тогда население Франции говорило на нем; но Дитрих имела феноменальную способность игнорировать факты, когда они ее не устраивали. Она говорила мне:
— Дорогая, позвони в «Гермес» и попроси их прислать мне образцы шарфов. Можешь говорить по-английски — продавщицы не знают настоящего французского. Горничные, посыльные, продавщицы — это все деревенщина. Даже читать не все умеют.
Я пыталась сказать ей, что продвинулась вперед в изучении французского, но она как-то не верила:
— Милая. Ты — думаешь — ты — говоришь — по-французски? Нет… нет… Нужно очень много времени, чтобы научиться правильно говорить на этом прекрасном языке. У меня отличный французский — от гувернантки. Девочки из хороших семей всегда выучиваются языкам у своих гувернанток.
Я решила не особенно демонстрировать знание французского и таким образом узнала кое-что интересное.
Думая, что от меня ждут рассказов о школе, я упомянула матчи по травяному хоккею.
— Что? Ты играешь в эту варварскую игру? С этими сачками?.. Ты хочешь сказать, что носишься на этом швейцарском холоде с палкой в руках?
Так, это не пошло; я попробовала снова:
— Мамочка, у меня замечательная соседка по комнате. Она из Норвегии, и ей присылают огромные коричневые сыры, которые…
— Папи! Ты слышал это? У нее соседка с сырами! Понятно, почему она так потолстела!
Я скорей сменила тему:
— Знаешь, мамочка, я рассказала некоторым девочкам об этой комнатке — ну, той, что очищается каждый месяц, чтобы когда-нибудь там появился ребеночек. Им это так понравилось…
— Что? Что ты им рассказала? Какая комнатка? Какой ребеночек? Папи! И это знаменитая школа для детей элиты? Они разговаривают о детях. Куда ты сунул ребенка? Какого возраста эти девочки, с которыми Катэр живет? Не может быть, чтобы они были из хороших семей, если обсуждают такие вещи, как менструации. Она должна учить французский, а не набираться вульгарности!
Это продолжалось несколько дней. Когда, наконец, ее гнев улегся, не вызвав непоправимых последствий, я вздохнула с облегчением. Я боялась, как бы она не надумала взять меня из школы. Больше я ни слова не говорила о своем новом мире, целиком погрузилась в ее жизнь, и мама, снова поверив в мою преданность, почувствовала себя в безопасности и успокоилась.
Однажды она взяла меня к одной леди на чай. На самом деле их там было две: одна — худая и страшненькая, другая — маленькая и полноватая, с острыми глазками и длинным тонким ртом. Присутствие моей матери дамы явно считали за честь, но и мама казалась польщенной их приглашением. Это меня заинтриговало. Женщины редко внушали Дитрих уважение, а уж некрасивые — тем более. В квартире, куда мы попали, не хватало только бархатных веревок, какими в музеях отделяют экспонаты от посетителей. Через много лет они там и появились. Потрясающая коллекция стеклянных пресс-папье была размещена на всех горизонтальных поверхностях, картины украшали стены, фотографии в рамках и изящные безделушки стояли на черном мраморном камине. Чувствовалось, что полная леди была главной и что приказывала она. От разговора с ней глаза моей матери разгорелись. Вторая дама принесла поднос с чашками, разлила чай и встала подле большого кресла в ожидании дальнейших указаний. Хозяйка, определенно, была каким-то совершенно необыкновенным существом. Я не понимала ее быстрой французской речи, но звучала эта речь так выразительно, лилась так легко и свободно, что не обязательно было и понимать ее, чтобы чувствовать, как она блистательна. Леди время от времени похлопывала мою мать по руке и искренне смеялась каким-то ее остротам. Худая мисс Чопорность хранила молчание и своим видом показывала готовность услужить. Я заметила ее взгляд на себе и поневоле выпрямилась, стараясь сдержать дрожавшую в моей руке тонкую голубую чашку. Очертания хозяйкиных губ смягчились, ее кустистые рыжие волосы зажглись в лучах заходящего солнца. Она поднялась со своего низкого, мягкого кресла, и они с мамой вышли из комнаты. Худая осталась со мной, ее тело и глаза все время были напряжены, будто в ожидании призыва. Мы ждали довольно долго. Я не знала, куда поставить свою чашку.
