Я начала подбирать ей «материал», выстраивая концерты, идя по пути усиления эмоционального накала песен, чтобы имелся сценарий, с которым моей матери будет легко управляться, внутри которого она почувствует себя свободно и удобно. Вступительная часть ее шоу не вызывала беспокойства. «Очарование и секс», — то и другое видно было глазом и слышалось в пении. Это сочеталось с непременными номерами Дитрих — песнями из фильмов, знакомыми по пластинкам: «Посмотрим же, что выйдет у ребят из задней комнаты…», «Ленивее девчонки не сыщешь в городке», «Джонни» и всем остальным. Аплодисменты окрыляли ее. Она уходила со сцены, чтобы сбросить с плеч свое экстравагантное манто (в более поздние годы этот момент использовался еще и для другого — она запивала болеутоляющее шампанским или виски), а потом снова возникала на сцене в одном платье — божественная хрупкость! — и пела песни, где звучала трагическая тема. Чем-чем, а Weltschmerz’eм[16] Дитрих умела заразить слушателей. Песни этого рода были для нее труднее всего, но когда удавалось не опошлить их плаксивостью, жалостью к себе, она становилась поистине бесподобна. «Уйди от моего окна», «Когда мир был молод», «Лили Марлен» и, конечно, «Куда девались все цветы?» Она часто ссорилась со мной, отвергая мой выбор; особенно бурные прения были у нас по поводу «Цветов». Она категорически отказывалась петь эту песню:
— Сплошные тудл, тудл, тудл — про то, куда исчезли цветочки… И конца нет! Да это только хорошо, когда девушки их срывают!
Я пыталась объяснить матери, что в голосе ее должно звучать осуждение, что этой песней надо вызвать ненависть к войне… Она пробормотала, что я опять требую слишком многого от ее «хилого актерского таланта», однако, так как я права насчет программы в целом, она согласна попробовать «Цветы». Иногда, неведомо где, она раздобывала какие-то ужасные песни, влюблялась в них и настаивала на том, что будет их петь — неважно, каково было мое мнение на сей счет. Фанатов, боготворивших ее, на концертах всегда хватало с избытком, они, понятное дело, кричали «браво» даже если Дитрих, ничего не делая, просто стояла перед ними. Она и решила использовать их неиссякающий энтузиазм в качестве доказательства: мол, эти песни, как бы я их ни хулила, тоже великолепны и всем нравятся. Например, «Бумеранг-малютка».
Стоило ей надеть фрак, и я предлагала для исполнения вещи, которые помогли бы ей расслабиться и даже доставили удовольствие. Ее ужасно забавляла «Шумная гулянка», она давала волю своим фантазиям насчет страданий одинокой души, когда пела песенку «Еще для моей девочки» и объясняла, что такое любовь, как сама понимала эту субстанцию, в другой песенке, носившей название «Я привык к ее лицу…» О чувственной любви к женщине Дитрих всегда пела лучше, чем о страсти к мужчине. Чувствительная любовь — иное дело; тут Дитрих-женщина явно выигрывала. Но ее блистательно-безукоризненные выступления (в серьезном смысле слова) начались через несколько лет, когда она устраивала сольные вечера уже не в ночных клубах, а в концертных залах.
Первое появление моей матери на сцене в Лас-Вегасе в декабре 1953 стало триумфом, «обнаженное платье» — сенсацией. В дневнике ее, однако, нет ни одной записи, связанной с последним месяцем года. Новая волна славы вознесла ее на гребень; не было ни времени, ни потребности писать об этом.
Дитрих любила Лас-Вегас. Она наслаждалась ежевечерним восхищением зрителей и ощущала немалую гордость оттого, что тамошняя эстрадная элита — певцы, актеры, музыканты — приняла ее как свою. В прошлое отошли дни, проводимые у телефона в ожидании звонков Юла; теперь у нее появилась настоящая работа. Все ее недюжинные силы были отныне направлены на подготовку к концертам. Только после того, как работа заканчивалась, и в театре гасили свет, только тогда она разрешала себе «порезвиться». В годы, когда Дитрих приехала в Лас-Вегас, город заслуженно считался мировой столицей увеселений. В течение одного вечера можно было поприсутствовать на представлении Дитрих, открыв соседнюю дверь, полюбоваться Пегги Ли, а затем, в хорошем темпе двигаясь по главной улице, увидеть и услышать Бетти Хаттон, Тони Беннета, Джимми Дюранта, Лену Хорн, Нэта Кинга Коула, Софи Такер, Луи Армстронга, Луи Прима, Ноэла Коуарда, Фрэнки Лэйна, Фрэнка Синатру, Розмери Клуни и прочее, и прочее. Эстрадные знаменитости весьма часто затмевали звезд большой сцены! Моя мать, никогда не стремившаяся стать членом голливудской общины, наотрез отказавшаяся от тесной близости с коллегами по «Парамаунту», теперь, впервые в жизни, с радостью испытала греющее душу чувство принадлежности к содружеству людей, равных ей по положению. Со всех концов света в Лас-Вегас слетались поклонники Дитрих, чтобы побывать на ее выступлениях в «Сахаре».
Увидев мою мать на сцене, Хэрольд Арлен в тот же вечер влюбился в нее, как ненормальный, и в этом состоянии пребывал до последнего дня своей жизни. Во время какого-то из наших ночных телефонных разговоров она описывала мне свою реакцию на первую встречу с этим действительно выдающимся композитором:
— Я просто стояла перед ним, смотрела и ощущала настоящую дрожь. Но знаешь, на вид он белый! Как может человек, написавший «Штормовую погоду», быть белым? Он еще сочинил какую-то вещь про девушку-скаута, и Джуди Гарленд во что бы то ни стало хочет это спеть — с ее-то толщиной!.. Но знаешь, волосы у него совсем курчавые! Обязательно спрошу у Нэта Кинга Коула, белый Хэрольд Арлен или черный. А еще он жутко некрасивый… Но милый.
Арлен сначала стал первым любовником моей матери в Лас-Вегасе, а потом — ее жертвой, безраздельно преданной своему мучителю.
Дитрих всегда сознавала, что ее вокальные возможности не слишком велики. Однажды она услышала, что существует нечто под названием «кортизон», которое, по слухам, может воздействовать на голосовые связки, и принялась глотать пилюли, словно леденцы. Это происходило задолго до того, как кортизон заподозрили в том, что он является возбудителем отдельных видов рака. Но знай Дитрих даже в ту пору про опасные побочные действия лекарства, она все равно не перестала бы его принимать. Она свято верила, что обладает иммунитетом ко всем тем хворобам и прочим напастям, что во множестве унаследовал род человеческий.
Близился конец гастролей в Лас-Вегасе, и тут позвонил Ноэл Коуард и сообщил матери, что вскоре у нее объявится майор Невилл Уиллинг, и она не должна пренебрегать его особой, а, напротив, должна принять его со всем возможным дружелюбием, ибо у него в голове созрела замечательная идея, и сам он заслуживает доверия.
Майор, с иголочки одетый маленький человечек, столь же элегантный и нарядный, сколь и тот ночной клуб, который он представлял, объявил, что готов положить к ногам Дитрих столицу Великобритании. Четырехнедельный ангажемент в знаменитом лондонском «Кафе де Пари», впридачу — апартаменты Оливера Мессела в отеле «Дорчестер» и столько «роллс-ройсов», укомплектованных ливрейными шоферами, сколько пожелает ее душа! На мою мать все это не произвело впечатления; с холодным удивлением она осведомилась, зачем Ноэл попусту отнимает у нее время. Тогда майор, словно по наитию, пустил в ход свой главный козырь. Он предложил новый вариант: ежевечерне крупнейшие английские актеры-мужчины будут представлять публике божественную «Марленэ-э-э» Их даже можно будет уговорить записать свои восторженные вступительные речи. Вот это уже возымело действие! Дитрих дала согласие; правда, лишь после того, как окончательно уверилась, что под словами «крупнейшие актеры» подразумеваются настоящие звезды: Лоренс Оливье, Ральф Ричардсон, Майкл Редгрейв, Алек Гиннес, Пол Скофилд и кое-кто еще из жрецов сцены, достаточно блистательных, чтобы оправдать свою репутацию. Кроме того, она напомнила майору про то, что Нозл заверил нас в его, майора, полной «надежности».
Дитрих покончила с делами в Лас-Вегасе, полетела в Голливуд, чтобы подправить и заново расшить блестками кое-какие из своих платьев, годящихся для Лондона, и возвратилась в Нью-Йорк.
