— Мало ли что случится, как сказала вдова.

Всплакнув, она расцеловала нас на прощанье, передала на попечение мужа, провожавшего нас к поезду, и, заключенная в нежные объятия любовником, рыдая, напутствовала:

— Спасайтесь, спасайтесь, уходите быстрее!

Тами дрожала, как осиновый лист. С сомнительным нансеновским паспортом на руках, настоящим музейным экспонатом, в котором склеенные разрешения на въезд напоминали наспех сделанный хвост детского воздушного змея, ей предстояло пересечь границу. У меня был немецкий паспорт с целой гирляндой орлов. Поздней ночью мы вошли в спальный вагон поезда, следующего в Гаагу. Не знаю, кто из нас испытывал больший страх. Вероятно, Тами: она не только заново переживала бегство из России, но и разлучалась с человеком, ставшим для нее, по непонятной причине, основой и смыслом жизни. Она сидела, сжавшись в комочек, в уголке выцветшего плюшевого кресла и казалась очень одинокой и заброшенной. Поезд стремительно мчался в ночи, и я крепко обняла Тами и прижала к себе. На границе мы попали в переплет. Таможенники, глянув на свастику в моем паспорте, рывком открыли элегантный несессер. Они проверили все флаконы, вскрыли пудреницы, оставшиеся с того единственного раза, когда им пользовалась мать, высыпали пудру и прошлись по ним кончиком карандаша. Потом прощупали все кромки одежды, постучали по каблукам туфель, проверяя, нет ли там пустот. Таможенники проделали всю процедуру бесстрастно, молчаливо и с особым тщанием. Я до глубины души ощущала свою вину, потому что именно на мне сосредоточилось их внимание. Забавное ощущение — ты невиновна, но все же исполнена страха. Позже вспоминается скорее чувство абсолютной беспомощности — оно сильнее страха.

Невиль Чемберлен, вернувшись после подписания Мюнхенского соглашения, заявил, что он добился мира. Дитрих отозвала «беженцев» из Голландии. Я, разумеется, не хотела ужасной войны, но предвкушала возвращение домой, в Америку, а потому, вернувшись в Париж, была несколько разочарована. В ожидании начала войны мою гувернантку рассчитали, и я поселилась в квартире отца. Словесное бичевание Тами возобновилось, и, соответственно, — мои усилия защитить ее от грубости. Мать, вернувшаяся в Голливуд, позвонила сообщить, что произошло 1 ноября, в День всех святых.

— Радость моя, вся страна сошла с ума! И все из-за радиопьесы. Невероятно? Да, да, во всей Америке паника! Настоящая паника! Якобы какие-то зеленые человечки с Марса высадились из звездолета в Нью-Джерси. И они поверили! И весь этот шум сотворил человеческий голос по радио! Я обязательно познакомлюсь с ним!

Орсон Уэллс стал прямо-таки приятелем Дитрих. Они превозносили друг друга, признавали и уважали свою деланную страсть и никогда не сводили сплетни друг о друге.

Наконец мне разрешили вернуться в школу. Свое четырнадцатилетие я отпраздновала среди цветов, присланных по экстравагантному заказу матери. Потом готовилась к экзаменам, понимая безнадежность своих усилий, наблюдала, как счастливые соученицы уезжали на Рождество домой с родителями. Я же явилась в исправительную тюрьму отца в Париже, тайком увела измученного Тедди и уложила в свою кровать, а потом ждала, пока в отцовской комнате кончатся нравоучения и неизбежные вслед за ними рыдания.

После Рождественских каникул меня не отправили в школу, а перевели в отель «Вандом». Может быть, меня исключили за постоянные отлучки и неуспеваемость? Мне хотелось спросить об этом, но я не решалась: слишком боялась услышать плохое известие. Моя новая гувернантка, типичная англичанка, была строга и двулична: она считала, что присмотр за дочерью какой-то кинозвезды понижает ее статус, но в то же время успела известить всех в парке, что ее взяла на работу знаменитая «мисс Марлен Дитрих».

Я не знала, когда меня вызовут родители и почему я должна жить в отеле, ведь у отца есть квартира в том же городе. 30 января 1939 года мать прислала отцу телеграмму, которую я всегда считала образцом телеграфного стиля Дитрих:

КАК ВЫ ПОЖИВАЕТЕ ТЧК КОГДА ВОЙНА ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ТАМИ НУЖЕН ДНЕВНОЙ И ОЧИЩАЮЩИЙ КРЕМЫ ЭТТИНГЕРА РУМЯНА ОБЫЧНОЮ ЦВЕТА ЦИКЛАМЕН ЛАК АРДЕНА НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИЛА ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ

В феврале, готовясь к отъезду из Америки, мать сообщила телеграммой, что ей не дозволяется выехать из страны, потому что американская налоговая служба подсчитывает доход, полученный ею в Англии, и что шестого июня она получит американский паспорт. Сумма, о которой идет речь — сто восемьдесят тысяч долларов. После «целую» следовала ее любимая цитата: «Такого не могло быть, уж слишком хорошо все складывалось».

В марте Гитлер захватил Чехословакию, и я заволновалась: как там мои дорогие бабушка с дедушкой, что с ними будет? Почему отец не привез их в Париж давным-давно? Сколько вопросов скапливается в сердце ребенка, вопросов, на которые он не получает ответа, даже если спрашивает.

Совершенно неожиданно меня вдруг снова отправили в школу. Я не знала, радоваться или печалиться, настолько я была поглощена желанием стать невидимкой, никому не причинять беспокойства.

В июне меня послали в летнюю резиденцию моей школы — шале в горах среди лютиков. Я оставила свои вещи в Брийанмоне, сделала реверанс, попрощалась, не подозревая о том, что увижу свою любимую школу лишь через тридцать четыре года.

В жаркий июньский день 1939 года газеты во всем мире напечатали снимок: «Дитрих принимает гражданство США». Опустив глаза, она со скучающим видом небрежно облокотилась о стол, за которым сидит судья, принимающий от нее «Присягу на верность». Судья в жилете и рубашке, Дитрих в зимнем костюме, фетровой шляпе и перчатках. Очень странная поза для такого важного события. «Der Stürmer», любимая берлинская газета доктора Геббельса, напечатала фотографию с таким текстом:

Отец позвонил мне в Швейцарию и сообщил: я тоже стала гражданкой США, но, чтобы я не брала это в голову, тут же поинтересовался, как у меня идут дела по алгебре. Услышав ответ, он тут же повесил трубку.

Неужели это правда? Слишком хорошо, чтобы в это поверить. Неужели я наконец действительно настоящая американка? И больше никаких зловещих орлов, никакой Германии? Я помчалась к себе в комнату, вытащила из-под кровати обувную коробку с тайными сокровищами, нашла там маленький американский флаг, который всегда доставала в День Независимости, четвертого июля. Я поставила его на ночной столик с мраморной столешницей, отсалютовала и залилась слезами радости.

Отец, вероятно, поехал в Америку, чтобы помочь матери уладить дела с таможенной инспекцией; ему явно отводилась одна из главных ролей в очередном знаменитом сценарии Дитрих. События разыгрались в тот день, когда «Нормандия» совершала рейс Нью-Йорк-Франция. Поскольку я не видела этой драмы, а знаю о ней лишь со слов матери, воспользуюсь ее постановочным сценарием. Возможно, в нем есть доля вымысла, возможно, это чистый вымысел — как бы то ни было, это весьма пикантная дитриховская история и потому заслуживает повторения. Она называется: «День, когда гангстеры из налоговой полиции схватили Папи».

Мать, уверенная, что никто не вспомнит про ее телеграмму в феврале, доказывающую, что она обо всем знала заранее, задолго до отправления «Нормандии», рассказывала эту историю следующим образом. Дитрих прибыла на пирс восемьдесят восемь, взошла на борт «Нормандии» и обнаружила, что ее каюта-люкс пуста. Восемь чемоданов, тридцать зарегистрированных единиц багажа и один муж были арестованы и находились на пирсе, под охраной агентов Министерства финансов США.