Разогнав истинных друзей и родных, она остается одна в своем личном аду, не получая помощи от тех, кто бы так хотел — и мог — облегчить ее существование. Окончательным расставанием с жизнью будет не смерть моей матери, а добровольный отказ от подлинной любви, от того, в чем нуждается всякий нормальный человек; мать бросает вызов Богу, которого не признавала: пусть Он придет и сделает самое худшее с ее мертвым телом — если посмеет!
Мой поезд опоздал, такси в дождливый вечер найти было трудно. Я вошла в ее квартиру, надеясь, что, возможно, она еще не спит. Почувствовав, что я пришла, она садится и стряхивает с себя дурман от огромных доз туинала и серакса. Моя мать и вправду на такое способна: она может заставить наркотические средства прекратить воздействие на ее организм. Подсовывает под спину большую подушку: ей хочется «поболтать». Я приношу стул.
— Ты видела рыдающие толпы в газетах? Это уже явный перебор! Почему она не пошла на гонки, в которых участвовал ее муж? Вечная кутерьма из-за этого Монако! Конца ей нет! А теперь вместо этой ужасной Стефании газеты заполонит Монаршья Вдова… со всеми своими детьми… И вообще, что она делала в Париже? Платья покупала?
— Мэсси, принцесса Каролина не знала, что ее муж погибнет…
— Нет, нет, нет… в роли вдовы она переигрывает. Она должна испытывать угрызения совести! — Мать, делая вид, будто ищет что-то на полке возле своего плеча, быстро отхлебывает глоток «скотча» из припрятанного там стакана. — Ты видела, что этот ужасный Боб Хоуп заявил в газете? Он не собирается в Аравийскую пустыню для поддержки солдат, потому что, видите ли, у него есть своя пустыня в Палм-Спрингс. Невероятно! Жуткий тип! Все эти ордена и высокие награды! За что? За то, что возил хористок на генеральских самолетах? Или за то, что повсюду лез в фотообъектив: дескать, он такой храбрый? Разве он не из «английского плебса», как Чаплин?
Я с трудом сохраняю серьезное выражение лица — сегодня она в форме!
— Да, Мэсси.
— Но сейчас он «гордость американской нации»?
— Да.
Еще один торопливый глоток.
— Орсон умер, верно?
— Да, Мэсси.
— При такой-то толщине, неудивительно… Как назывался его фильм о Херсте… ну, после которого он прославился?
— «Гражданин Кейн».
— Да, тот самый. Этот гнусный Херст пытался его загубить. Угрожал владельцам кинотеатров, требовал, чтобы никто этот фильм не показывал… А я в это время была так влюблена в Жана, что мне было все равно. Правда, это ужасно: Херст устраивает грандиозный скандал, а я настолько занята приготовлением тушеного мяса, что мне на все плевать! Надо было бы пойти с ним в постель, но ему нравились только брюнетки. Да, я получила очередную книжку одного из этих «профессионалов». Один мой американский поклонник прислал. Опять во всем выискиваются «скрытые» значения. Что Джо на самом деле понимал под «кадром», что я на самом деле понимала под «наружностью»! Полная чушь! Откуда они высасывают все эти идеи? Каждый думает, будто открыл что-то новое. А на самом деле все эти «скрытые» значения и Фрейд — жуткая чепуха. Мы снимали фильм, а потом принимались за следующий. Теперь все они считают, что это искусство. Глупость какая-то! Вам дают деньги на фильм; если он приносит прибыль, вам позволяют снять еще один. А если нет — вдруг оказывается, что вы не так уж и нужны. Бизнес это, а не искусство.
Она снова торопливо отхлебывает из стакана.
— Ты делаешь свое дело, только для этого и живешь: чтобы делать свое дело! А если не можешь делать его хорошо, то не заслуживаешь тех больших гонораров, которые тебе готовы платить. Взять хотя бы Лендла или эту немецкую кобылу — ну, ты знаешь, — которая играет в теннис и страдает из-за своего папаши. Неужели им платят миллионы за то, что они играют плохо? Нет, конечно! Однако никто не пишет книг о том, что они на самом деле имеют в виду под «ударом справа» и какой сексуальный подтекст заключен в подаче! Так почему же непременно надо усматривать какие-то особенные значения в фильмах? Почему это всегда связано со мной? В «Марокко» я носила длинные юбки только потому, что Джо хотел спрятать мои ноги, и выглядела я в этих юбках потрясающе, а американцев это шокировало!.. А вот следующий фильм — «Обесчещенные» — никогда не упоминают, потому что там я ничего шокирующего не делала, разве что приколола конец шифонового шарфа к кончику меча. Вот это волнующе, и только эту сцену помнят, только о ней и говорят! Значения, значения… Идиоты! Просто работа! Об этом надо писать и, учить их нужно тому, что было на самом деле важно! Сегодня я получила открытку от поклонника, фото из «Императрицы» — я ее положила в твою папку, там я в белом платье со страусовыми перьями и в этом изумительном белом парике. Понять не могу, как они позволяют продавать открытки с моим изображением и зарабатывать на этом деньги. Когда я жила в пансионе в Веймаре, я пошла на костюмированный бал в белом парике… Альберт Ласки… это он меня лишил… как это называется, чего лишают?
— Девственность? — рискнула предположить я.
Она не услышала меня и продолжала:
— …лишил меня «невинности». Он был дирижером Веймарской оперы. Я пришла к нему домой, разделась догола, села на диван и сидела, пока он играл на рояле… думаешь, я сняла парик? Не сняла, даже когда мы легли в постель!
— И от этого все стало более волнующим?
— Нет! Ничего подобного! Просто я этот парик обожала!
— А как насчет учителя игры на скрипке?
— Ох! Он был тоже веймарец. Но не такой симпатичный. Он получил свое… как бы там это ни называлось… прямо в музыкальном классе на кушетке.
Голос у нее сонный, она переходит на немецкий.
— В эту школу меня отдала мать. Она думала, я не смогу оттуда выходить: у нас был очень строгий режим. Ее лицо становится спокойным, задумчивым, голос стихает. — Моя мать была суровая женщина. — Она теребит верхний край простыни, как будто ей неловко так отзываться о матери.
— Целый день у меня вертится в голове эта песня, а половину слов не могу вспомнить. — Она мурлычет печальную мелодию, вставляя немецкие слова, которые помнит: это грустная песенка о зиме и ласточках… О прощании.
— Однажды мать повезла нас к отцу. Мы ходили взад-вперед перед больницей, так что отец мог видеть нас из зарешеченного окна. Я всегда думала, что у него сифилис, и это перекинулось на голову.
Она изучает свой большой палец.
— Ноготь расщепился — все из-за того, что без конца вскрываю письма от поклонников.
Я даю матери ее любимый маникюрный набор — из «Зарубежного романа».
— Я никогда ничего не чувствовала ни с одним из них. За Папи я вышла, потому что он был очень красив… но не чувствовала ничего-никогда. А потом… я забеременела… — Она вздыхает — с глубоким сожалением.
— Fremdgehen — это значит спать не только с мужем, но и с другими мужчинами. — Она крутит на пальце золотое обручальное кольцо. С недавних пор она начала его носить. Я, кажется, догадываюсь, почему. Глядя на кольцо, она замечает: — По-моему, так лучше — когда меня найдут.
Хотя она говорит, что кольцо материнское, я знаю, что это не так. Кольцо новое. Это делается для истории: Дитрих должны найти мертвой в образе идеальной жены, верной супружеской клятве; рядом будет лежать ее дневник, где написано: «От Марии ни слуху, ни духу», «Нечего есть», «Одна-одинешенька». Она все это спланировала. Все до мельчайших подробностей: высокопрофессиональный сценарий, в который поверит мир.
Истинный создатель и хранитель легенды Дитрих — она сама.
И опять я прихожу, пытаюсь приблизиться к кровати, чтобы поменять грязные простыни, помыть ее, а она разражается бранью, ее гнев несправедлив, неоправдан. Я стою, растерянная, и вдруг меня осеняет! Я поняла, в какую мы играем игру. Она этого хочет! Она хочет, чтобы ее нашли грязной, дурно пахнущей это ее добровольный крестный путь: мать, которую бросили умирать в одиночестве, которую забыла ее горячо любимая дочь. И тогда найденное бездыханное жалкое существо никто не посмеет назвать шлюхой, тем более, что на пальце у нее обручальное кольцо. И мою душу переполняет огромная жалость к этой некогда блистательной женщине, которая лежит в грязи, каясь в своих грехах, и все еще добивается беатификации.
