Накануне Нохум вернулся с работы раньше, чем обычно, Мирра застала его на кухне погруженным в свои бумаги. Он поднял на нее глаза с виноватой улыбкой. Мирре не пришлось гадать о причине этого. «Прегрешение» Нохума висело на стене над его столиком.

— Да вот, рядом, в антикварном магазине купил… Не сердись… Это очень плохо, да?

Мирра минуту молча смотрела на композицию из красного и синего, сочно написанную маслом на маленьком холсте.

— Почему плохо? — отозвалась она. — Это писал даровитый человек. Мне нравится.

Нохум просиял:

— А я боялся вешать… Понимаешь, с тех пор как увезли работы Ехиэла, в доме как-то пусто стало. Я и подумал — пусть пока повисит. Всю жизнь я имею дело с абстракциями — будет одною больше.

— Да ведь это не совсем абстракция, — возразила Мирра. — Вглядись получше, видишь стволы деревьев?

— И правда, — удивился Нохум. — А я и не заметил.

Дождь ли был тому причиной или неожиданное приобретение Нохума Блюма, но Мирру будто сами ноги внесли в антикварный магазин. Несколькими днями раньше ей бы и в голову не пришло заглянуть туда, и не случилось бы с ней чуда. Может быть, только через некоторое время случайно прочла бы в газете сообщение о суде над спекулянтами антикварными изделиями. И шум от лопнувших махинаций донесся бы до нее отдаленным эхом. Не более того.

Мирра заглянула в зал налево. Инкрустированные столики, бронзовые подсвечники, ожерелья и браслеты — к таким вещам она не испытывала интереса, да и не было никогда на них ни времени, ни денег. Правда, за последние годы у Мирры накопилась полная шкатулка разных украшений, которые она называла не иначе как «мои фамильные драгоценности». Все это были подарки дочери. Тамара ревностно следила за тем, чтобы мать не отставала от моды. Грешно, считала она, женщине, сохранившей до шестидесяти лет такие молодые руки, никак не подчеркивать их красоту. У матери Мирры тоже были красивые руки, но, кроме золотого обручального колечка, они так и не узнали никаких украшений. Мать носила его на левой руке: тот, кто подарил ей это колечко, погиб в первую мировую войну. Поскольку оно было единственным, маминым украшением, Мирра хорошо запомнила его. Колечко поблескивало в мыльной пене, когда мама стирала белье. Сиянье его не меркло даже тогда, когда мама, низко нагнувшись, большой тряпкой из мешковины мыла пол. А как ясно сверкало оно, когда мама пальцами заслоняла глаза во время обряда благословения свечей. Что же касается Мирры, то ее пальцы и обручального кольца не знали. Ей не пришлось стоять под свадебным балдахином. Молитву «Ты суждена мне» однажды изложил ей своими словами молодой художник Ехиэл Блюм. Святость их союза даже в загсе не была зарегистрирована. Они пошли туда уже после нескольких лет совместной жизни. Люди говорили, что так будет лучше для ребенка. Возможно… Между ними, однако, возникло после этого непонятное отчуждение, не проходившее несколько дней. Пока однажды вечером, когда Мирра убирала со стола, Ехиэл не произнес печальным голосом:

— Миреле, у меня беда!

Она резко повернулась к нему:

— Что случилось?

— Меня разлучили с возлюбленной, — продолжал он так же меланхолично, только глаза смеялись, — женили против воли.

— У меня такая же беда, — подхватила игру Мирра. — Мужа сосватали, не спросясь.

— А может быть, я и есть твой муж? Тебе не кажется?

— Нет, ни капли не похож…

…Мирра сделала несколько шагов в глубину зала. Ее взгляд равнодушно скользнул по сосредоточенным спинам, заслонявшим от нее длинные застекленные столы. Умозрительно Мирра допускала, что среди всего, чем забит этот зал, есть подлинные произведения искусства. Но ее не тянуло сюда. Изможденная, немолодая женщина, которая к чему-то присматривалась, судорожно вытянув шею, внезапно выпрямилась и отошла от стола. И Мирра увидела под стеклом слоников: два слоника — серьги, хоровод слоников — ожерелье. Возможно, привезены из Индии? Комплект из настоящей слоновой кости? Неожиданно для себя Мирра оказалась низко склонившейся над застекленной витриной. Оглянувшись, она увидела женщину, место которой сейчас заняла. На бледных щеках женщины лежали глубокие горестные тени, глаза горели огнем неостывшей страсти. «Особый род сердечного влечения», — с удивлением отметила Мирра, и тут в сознании всплыло: да ведь слоник — это вроде талисмана: бедняжке счастья не хватает, и денег тоже.

Несколько капель упали с косынки Мирры и задержались на ее «болонье» цвета жести. Мирра отошла к дверям, отряхнула косынку и, сунув ее в карман, повернула в зал направо.

Тут народу было не так густо. Люди с прохладцей переходили от картины к картине. Мимолетный взгляд — и дальше, иногда — и прямо к выходу. Лишь некоторые задерживались у той или другой картины; Мирра, как обычно на выставках, сначала быстро окинула взглядом стены. «Коричневая живопись», — заключила она и принялась было рассматривать каждую картину в отдельности. Но что-то ее сковывало. Она не могла преодолеть в себе любопытство к самой атмосфере магазина. Почему, например, сидят в таком непроницаемом молчании те три молодых человека, хотя наверняка отлично знают друг друга? Видно ведь, спаянная троица. Что родные братья, не скажешь, но принадлежность к одному клану несомненна. Три безукоризненно современные прически. Три лица, облаченные в деловитую самоуверенность, как в военную униформу.

А чего ждет вон та старушка, которая, пригорюнившись, сидит в уголке, бережно прижимая к себе белый узелок?

Из внутренней двери вышла женщина в элегантном бордовом костюме и подсела к старушке. Всполошившись, та приподняла край белой тряпицы, в которую, видно, было завернуто что-то для нее бесценное. Благоговейно, как перед батюшкой, к которому пришла святить кулич, стояла она перед бордовой дамой. И, как святого отца, навидавшегося на своем веку и добра и зла, бордовую даму трудно было чем-нибудь поразить. Взглянула, изрекла что-то и скрылась там, откуда появилась. Старушка снова терпеливо ждала, в той же позе, с узелком на коленях.

Мирра некоторое время наблюдала за ней, потом отвернулась и стала внимательно разглядывать стены, надеясь в разноголосице веков и стилей разыскать что-нибудь негаданое. Внезапно снова появилась бордовая дама, неслышно, будто из стены, возникнув из той же двери. Прежняя сцена повторилась во всех подробностях. Старушка вскочила, с готовностью приподняла край белой тряпицы, в которую было завернуто то, что она принесла в магазин и с чем ей так трудно было расстаться. Мирра в этот момент стояла совсем близко к обеим женщинам, и ей удалось увидеть содержимое старухиного узелка. Маленький холст, совсем крошечный. Но… Мирра не верила глазам своим. Неужели Рембрандт? Тоже коричневая живопись. Но какая! Если не Рембрандт, то, во всяком случае, голландская школа… Рембрандта или кого-то другого из голландской школы старушка принесла в целлофановом мешочке, укрыла от дождя. Мирра и бордовая дама смотрели на изображение через целлофан. Всего несколько мгновений. Старушка снова прикрыла картину концами белой тряпицы. Бордовой даме, видимо, досаждал непрошеный свидетель, которого она не сразу заметила. Лицо Мирры настороженно пробуравили черные птичьи глазки. Подхватив старушку под локоть, дама чуть ли не силой увлекла ее за собой.

Мирру пронзила жалость к старой женщине, которая сама будто сошла с рембрандтовского полотна и теперь, на исходе лет, вынуждена расстаться со своим сокровищем. Откуда у нее этот холст? Наверно, семейная реликвия… Веками переходила из рук в руки. Где сейчас этот холст найдет пристанище? Может быть, на родине, в Голландии? Скорее в Америке. Бордовой даме палец в рот не клади. А старушка так простодушна… Не не только она, оборотистая бордовая дама тоже напляшется вокруг Рембрандта. Не одна экспертиза предстоит…

Мирра повязала голову своей жестяной косынкой и решительно направилась к выходу. Но лицом к лицу столкнулась со знакомым молодым художником.

Как ребенок, которому трудно удержать в себе счастливое открытие, Мирра выпалила: