— Верно, имеете право. Скажу вам сразу: зря вы его подозреваете. Не он выдал вашу жену и мать. Такое обвинение он начисто отвергает. Леонид не знает, чья это работа. И я чувствую, он говорит правду. Я ему верю. Но вина есть. И немалая. Да, он виноват.
Усталая, грустная, она присела на табуретку и кратко пересказала то, что услышала от Леонида.
Но позволь мне несколько отступить. Не из твоего письма, Николай, я узнал, что ты случайно встретил у Чистяковых Дину. Мне гораздо раньше писала об этом Елена Максимовна: «Не бойтесь меня, Дина!» Ты поторопился уйти в отчаянии от того, что напугал Дину. Нет. Дина тебя не испугалась. Напротив, когда через месяц заболел Симочка, она сама послала за тобой Елену Максимовну, но тебя в городе уже не было. Однако твоя встреча с Диной у Чистяковых все-таки имела неожиданные последствия. Ты, Николаша, — тебе это и во сне не могло привидеться — стал косвенной причиной падения Леонида. Вот что он рассказал Юдифи.
Оставив на тебя мать в тот день, когда угнали в Германию Верочку, Леонид бросился просить приема у коменданта города. Ему пришла отчаянная мысль: поскольку бабушка его матери была немкой (это правда, я это знаю от самой Елены Максимовны), в жилах Верочки течет немецкая кровь. Может быть, комендант сочтет это достаточным, чтобы вернуть ее домой. К нашему общему несчастью, комендант сразу принял Леонида и был весьма обходителен. Обещал в самый короткий срок найти его сестру и содействовать ее возвращению. В поведении коменданта я не вижу ничего удивительного: хорошие манеры Леонида, великолепное берлинское произношение, весь его облик — все это вполне могло импонировать коменданту. От своих коллег, полагаю, он такого немецкого не слышал. Если бы несчастная Елена Максимовна знала, как сын использует то, чему она его научила… В первый раз комендант никаких позорных предложений Леониду не делал. Но одной ногой Леонид все равно увяз. Немцы его уже из виду не выпускали. Несмотря на это, он, пораскинув мозгами, мог бы, наверно, увернуться, спрятаться, сбежать куда-нибудь. Но он был напуган еще и тем, что, когда вернулся от коменданта, Елена Максимовна рассказала ему, что ты видел у них Дину.
А дальше обычная история: коготок увяз, всей птичке пропасть. Разумеется, сестру Леониду не вернули, а он сам оказался в силках, из которых выпутаться уже не сумел. Ну, а Елена Максимовна его частые ночные отлучки, его исчезновения из города истолковывала по-своему — ведь она мать… Не могу понять другого: служа у немцев, ему, казалось бы, легче было прятать у себя Дину и Симочку. Так что же произошло? Раньше-то он не боялся. И еще как пекся о них! Да и тебе, по твоим словам, он помогал прятать в больнице двух офицеров. Мне самому недавно довелось встретиться с еще одним обязанным ему человеком — цыганом Игнатом.
Но послушай, как Леонид каялся перед любимой девушкой. Один день, говорил он, перевернул всю его жизнь: день, когда он потерял свою сестренку. Теперь-то он уже понимает (так, во всяком случае, Леонид объяснял Юдифи), что сама идея искать спасения для сестры в какой-то доле немецкой крови у нее уже была порочной. Разве можно эту ничтожную долю противопоставлять рекам крови тех, кто не может похвастаться немецким происхождением! Нет, его мать — так сказал сам Леонид — никогда бы не подумала к этому прибегнуть. Так вот, после вокзала и «обходительного» коменданта Леонид, уже страдая от смутного раскаяния, побежал в больницу, но никого там не нашел. Ни одного больного. Они больше не обременяли собою землю. Вне себя он кинулся домой, и тут-то Елена Максимовна ему рассказала, что ты видел Дину. А назавтра…
Назавтра он уже пошел в комендатуру не по своей воле. На сей раз его туда пригласили. Несколько дней подряд вежливо опутывали паутиной. С каждым днем обходительность, конечно, шла на убыль. А тут еще ты… Ты сделался для него навязчивой идеей, наваждением. День и ночь он помнил, что появился свидетель. Ты видел Дину, ты знаешь… И он, на шее которого все туже затягивалась петля, обезумел от страха (это все со слов Леонида). Чем ты лучше его? Так, видимо, он рассуждал. Совсем потерял голову. И стал переводчиком, и выступал по немецкому радио…
Жаль, что я не способен передать тебе его исповедь в тех же выражениях, как я услышал ее вчера от Юдифи… Через какие испытания должна была пройти эта девушка, чтобы так рассказывать? Чтобы не дрогнул голос, не увлажнились ресницы? Сжато, сухо. Никаких комментариев. Лишь к концу помедлила немного, будто колебалась, говорить или нет, и так же бесстрастно проронила:
— Да, чтоб не забыть. Насчет шубки… В этом, по его словам, вы ошиблись. Примерно год назад он нашел ее валяющейся на земле возле завода. Должно быть, в панике какой-нибудь мародер обронил.
Юдифь добросовестно сделала свое дело и ушла.
Верила ли она в версию с шубкой? Не знаю. Мне представляется, что Леонид создал эту версию как некий островок спасения для своей чести. Ему было легче признаться в предательстве, чем в простом мошенничестве. В чем виновен, в том виновен, однако мелким жуликом не был.
Сегодня утром я видел, как Леонид вышел из дому. Чеканный, мужественный профиль. А спина выдает — гнется, будто тянет назад. Ноги ступают своим обычным энергическим шагом, а спина упирается, не хочет им подчиняться. Ох и тяжело было видеть эту спину.
Зоя никаких таких штук не признает. Жаждет крови Леонида — и дело с концом. Ни в одно слово его не верит. У нее никаких сомнений, что именно он выдал мою маму и Дину. Что из-за него погибли Лукерья и ее дети. Подобно вязальщицам времен французской революции, она бы рада сидеть у гильотины, наблюдая, как летят головы. Мне это чуждо и тебе, насколько я понимаю, также. Я бы охотно прожил свою жизнь так, чтобы в меня никто не стрелял и я ни в кого не стрелял. Я дрался, убивал, ибо это было необходимо.
Тебе не менее, чем мне, знакомо чувство, когда теряешь товарища в бою. Будто часть самого себя теряешь. А Леонид? Разве это не потеря? Да, и Леонид — жертва войны. Только ни осмыслить, ни оплакать.
Война окончилась. Но какие следы она оставила… Я пытаюсь представить себе, что делалось вчера у моих соседей. Где находился Леонид, когда я постучал в окно? Сидел ли он в это мгновенье где-нибудь в темной кухне в полном одиночестве, готовясь к своим признаниям, или это было уже после его исповеди? Возможно, Юдифь, едва придя в себя, склонилась над старой, немощной женщиной, пытаясь убедить ее не думать о сыне ничего дурного: шубку он просто нашел.
Сейчас полночь. У соседей темно и тихо. Когда я сегодня после работы проходил мимо Чистяковых, меня у калитки поджидала Юдифь:
— Войдите на минутку. Скажите ей что-нибудь. Лежит на спине, не шевелится… А взгляд такой живой, не поверишь, что уже давно почти ничего не видит…
Я вошел. Наклонился над изголовьем моей старой учительницы и стал ей внушать, что, конечно, я во всем виноват. Поднял переполох из-за какой-то потертой шубки. Есть о чем говорить… Леонид подобрал ее, что же ему было с ней делать? Я бы сам охотно подарил эту шубку Юдифи. Да я просто обознался и в первый момент не сообразил, что к чему. В моем дурацком сознании все сместилось. А Елена Максимовна это приняла так близко к сердцу. Если бы я знал…
Я бы, наверно, еще долго мычал подобным образом, но тут — может, это добрый знак, ты — врач, разбираешься в этом лучше меня — неподвижное лицо Елены Максимовны исказила гримаса, и седая голова отвернулась от меня. Не исключено, что Елена Максимовна просто устала, устала от звуков моего голоса. Но исказившееся лицо, гримаса отвращения — это мне не могло показаться. Я ощутил всем своим нутром, что меня больше не желают видеть. И я вполне этого заслужил. Нечего было дурачить ту, что умнее меня. Нечего было являться к ней как сильный к слабой, в то время как она, парализованная, сильнее меня. Трудно понять человека без слов. Очень может быть, что вовсе не ко мне относилось ее презрение. Кто знает, что уже пришлось передумать несчастной женщине, отгороженной от всех собственной немотой. Если сын успел предстать перед ней в истинном свете, наверно, она самым жестоким образом казнила самое себя. Сдается мне, она и в самом деле больше не сомневается. И Юдифь тоже. А ты что скажешь? Но как бы то ни было, доведем начатое до конца. Ты должен сообщить все, что знаешь, а насколько мне известно, о поведении Леонида в начале войны ты можешь рассказать только хорошее.
