Дорогой друг Николай!

Писать тебе из чужих краев как-то не хотелось. Письмо твое я получил давно, а ответ все откладывал. Главное-то я о тебе уже знал. Ты обо мне тоже. Вот я и думал: вернусь домой и, собравшись с мыслями, обо всем напишу. Я не ошибся. Отсюда, из дому, есть о чем писать. Обманулся я только насчет себя самого. С мыслями собраться мне не удалось. Все время как в чаду. Здесь меня ждал новый удар. В голове не умещается. Лучше бы глаза мои не видели, уши не слышали.

О беде своей я знал и раньше. Можно сказать, успел привыкнуть к мысли, что никого из своей семьи не застану. К чему только человек не привыкает! Я не сомневался, что, если бы мои успели эвакуироваться, они бы меня разыскали. Или я их. Но коль скоро они попали к немцам, на что уж тут надеяться? Поверишь ли, с той поры, когда я получил первую весточку от Елены Максимовны, беда моя стала вдвое горше. Оказалось, что в несчастье моем есть еще и какие-то темные, невыясненные обстоятельства. Я встречал людей, которые говорили мне с суровой сдержанностью: «Немцы уничтожили всю мою семью». По крайней мере, определенность: немцы… Но если тебя непрерывно точит: предали, предали…

Ну ладно. Как бы то ни было, я все-таки дома. И должен писать тебе хотя бы потому, что Елена Максимовна уже не сделает этого за меня. Еще при первой нашей встрече я заметил, что здоровье ее подорвано, да и зрение она почти потеряла. А сейчас и того хуже: лежит парализованная, не может говорить. Правда, в полном сознании. Лучше это или хуже? Мне кажется, что теперь для нее было бы лучше беспамятство. Я понимаю, что изъясняюсь загадками, и ты ума не приложишь, что с нами стряслось. Если никто не будет писать, мы так и останемся для тебя загадкой, будто все на дно пошли. Не все, мой друг, не все. Кто потонул, а кто барахтается. Случается, конечно, что тому, кто выжил, нелегко дается даже такая малость, как взять перо в руки и черкнуть пару слов близкому другу. Но уж коли выжил, так живи. Набери полную грудь воздуха и вынырни на свет божий. Жаль только, что прежде всего всплывают нечистоты.

Свой дом, представь себе, я нашел в образцовом порядке. При первом взгляде я не обратил на это внимания. Потому ли, что освещена была только кухня, да и то крохотной оплывшей свечкой, потому ли, что я в первый раз вошел к себе в дом не один, а в сопровождении юной девушки, которая смотрела на меня недоумевающими глазами раненой лани и требовала, чтобы я рассказал ей про Леонида — Леонида в детстве, Леонида в юности, Леонида в зрелом возрасте. Вдруг спохватилась, что ничего не знает о человеке, который, возможно, спас ее от смерти, который долгое время вместе со своей матерью выхаживал ее, когда она болела, а потом одел и обул ее, бездомную и нищую.

Что может быть лучше, чем возвратиться в родные края после четырех лет войны? Я брожу по своей квартире, натыкаюсь на свою мебель. Нахожу знакомую посуду. Вчера в кухонном шкафу обнаружил чашечку, разрисованную цыплятами: красный цыпленок, черный цыпленок. Возле каждого цыпленка золотое зернышко, словно маленькое солнце. Чашечку я не тронул. Она и сейчас стоит на полке и ждет…

Дома у меня воля вольная. Делай что душе угодно: хочешь — пируй хоть всю ночь, хочешь — завались на двуспальную кровать, как поле широкую. Но я почему-то не хочу ни того, ни другого. Расстелю газету на кухонной плите и пожую что бог пошлет. Наткнулся на какую-то чужую раскладушку, задвинутую в угол. Разложил ее и на ней сплю. Первые ночи спал даже не раздеваясь, накрывшись своей шинелью. Сейчас-то уже одежду скидываю. Если не спится, и это не беда: квартира просторная, есть где разгуляться. Вот я и слоняюсь — из кухни в первую комнату, из первой во вторую. А потом в обратном порядке: из второй в первую, из первой на кухню. А Дина все жаловалась, что у нас тесновато. Она мечтала хотя бы еще об одной комнатушке для моей мамы, а то Симочка разбрасывался во сне и будил ее. Если бы Дина могла увидеть наш дом! Дом со стенами, с крышей. Таким везучим оказался — и бомбы до него не долетели. Может быть, и с людьми здесь случилось бы чудо, если бы не… Николай, приходилось ли тебе когда-нибудь встречаться лицом к лицу с тем, кто тебя предал?

Леонид — вот кто погубил нас. Вот кто лишил света мой дом. Я знаю, что я тебя этой новостью как обухом по голове. Но что делать? Мало ли громов разразилось над нами? Если я, узнав об этом, удержался на ногах, ты тем более устоишь. Смягчить удар я не могу. Что есть, то есть. Леонид — один из нашей мальчишеской четверки…

Твой Борис Гурвич.

30 ноября 1945

Что за бред! Безумие! Леонид Чистяков — предатель! Исключено. Раз и навсегда. Как у тебя только язык повернулся? Дорогой Борис, именем тех, кого мы любили и кого потеряли, заклинаю тебя — берегись! Не позволяй уводить себя по ложному следу. Смотри, не уловки ли это истинных преступников, которые пытаются свои собственные злодеяния свалить на Леонида. Не спеши осуждать своего друга, пока вина не доказана. «Ему легко давать советы», — наверно, подумаешь ты с горечью. Эта горечь мне понятна. И советы давать мне не так уж легко. Ты ведь знаешь, Машу я потерял. Кроме моих детей, вы мне сейчас ближе всех — ты, Елена Максимовна и Леонид — да, да, и Леонид. Несмотря на твои подозрения, я называю его среди самых близких мне людей. Из каждой строчки твоего письма явствует, как изболелось твое сердце. И все же я осмелюсь утверждать: в таких случаях личные эмоции надо сдерживать.

Я психиатр. Я отдаю себе отчет в том, что есть нечто общее между психиатром и судьей. Что касается меня, я никогда не спешу выносить приговор (в моем случае диагноз подчас бывает страшнее самой суровой кары), даже тогда, когда ко мне привозят больного в смирительной рубашке. Ты пишешь, что Елена Максимовна парализована. Вот она — новая жертва: ведь, насколько я понимаю, ее разбил паралич из-за подозрений, павших на Леонида. Не подумай, что во мне сейчас говорит сантимент по отношению к нашему далекому детству. Будь я уверен, что Леонид повинен в том, что ты приписываешь ему, я бы не стал колебаться. Прошу тебя сразу сообщить: если дело уже в прокуратуре, я приеду, буду давать показания. Иначе я поступить не могу.

Никаких подробностей ты не пишешь. Я понимаю, тебе тяжело. Поверь, я всей душой тебе сочувствую. Но теперь ты мне должен написать все, что знаешь, потому что кое-что знаю и я. Запомни же, я буду свидетелем, я обязан помочь установить истину. Истину, какой бы она ни оказалась. Будем делать это рука об руку. Я не сомневаюсь, что наши желания совпадают и ты никогда не сделаешь такого, чего потом не сможешь себе простить. Терпение, Борис! Враг у нас столько отнял, что мы не имеем права собственными руками множить жертвы.

С наилучшими пожеланиями

Твой друг Николай.

P. S. Леонида не трудно заподозрить. Он по натуре человек легкомысленный. Всегда будто в вальсе кружился. Но когда жизнь мертвой хваткой схватила нас всех за горло, тогда и Леониду уже было не до вальсов. Я видел его обожженное тело. Словно капитан тонущего корабля, он последним оставил горящий завод, в который угодила бомба, с голыми руками бросился в огонь. Я лечил его, поэтому знаю. Никогда не забуду того дня, когда Леонид, еще не совсем оправившись, пришел ко мне в больницу наниматься санитаром. Он дневал и ночевал в больнице, почти не видел мать и сестру. Леонид старался никому не попадаться на глаза — пусть в городе никто и не вспомнит, что на свете существует инженер Чистяков. О лучшем санитаре я и мечтать не мог. Только благодаря ему мне удалось укрыть в больнице двух наших офицеров.

И еще одно, коли на то пошло, я должен сказать тебе. Я видел Дину. В доме Чистяковых. Не знаю, все ли время она пряталась у них или появилась в тот день, когда мы встретились. Так или иначе, ясно, что связь у Чистяковых с Диной была. А «легкомысленный» Леонид, работая со мною вместе, ни разу даже мне, своему единственному другу в то страшное время, ни словом не обмолвился об этом. Свято хранил тайну.