Нет, я не могу на этом остановиться. Я должна сказать Вам, что видела, видела собственными глазами, как взяли Дину. Это было 2 января 43-го года. Я тихонько выбралась из Лукерьиной избы. Провела там не более пяти минут. Ведь вообще в ту ночь я к ней не собиралась. Погнала меня к ней какая-то бессознательная тревога. Я думала разведать, нельзя ли там же, в деревне, пристроить и Дину. Ночь была очень темная. Но за те несколько минут, что я провела в доме, на небо успел выползти огрызок луны. И реденький снег стал сыпаться с неба. Я обогнула амбар и вдруг вижу: Дина. А за нею две длинных тени на снегу. Не успела Дина постучаться в окошко Лукерьи, как по бокам ее выросли двое и положили руки ей на плечи. Не иначе, шли по верному следу. Это было бесспорно для меня тогда. Это бесспорно для меня и сейчас. За Диной следовали по пятам от самого города. Все было подготовлено заранее.

Дина в сопровождении двух громил. Ночью. Во мраке. Диночка. Дина… Дина-тростиночка…

25 апреля 1945

Дорогой Борис!

Мы послали тебе поздравительное письмо в Польшу, в госпиталь, а открытку от тебя получили из Германии. Конечно, в мирное время от Польши до Германии — рукой подать. Но сейчас можно только диву даваться. Дай-то бог и впредь не хуже. Надеюсь, что наше письмо тебе переслали. А нет, и то не беда. Такие радостные дни наступили, что не будет большого греха, если я тебя еще раз поздравлю. Тем более что есть хорошая новость: Николай Добрынин нашелся. Вчера получила от него письмо.

Я тебе уже писала, что Николая в армию не взяли, поскольку комиссия обнаружила, что он болен туберкулезом. В таком случае ему бы, по всем резонам, отправиться к Маше. Она ведь еще в начале июня уехала с Пашуткой и с только что родившейся дочкой к своим родителям в деревню. На свежем воздухе — да и пища там, наверное, была не такой скудной, как в городе, — Николай, возможно, поправил бы свое здоровье. Я ему это не раз говорила, еще тогда, когда фронт был далеко. Даже эвакуированные оседали в нашем городе, не представляя себе, что вскоре им придется двигаться дальше. Николай вроде бы соглашался со мной. Молча кивал. А сам только и знал, что бегал из больницы в военкомат, из военкомата в больницу. Нет нужды рассказывать тебе, как быстро фронт приблизился к нам. И Николай метался, искал способы эвакуировать больницу. А тем временем оказался разделенным с семьей линией фронта. Дети до сих пор у Машиных родителей. А сама Маша… Ему это стало известно гораздо позже. Узнав, что Николай болен, а немцы уже на подходе, Маша, не успев оправиться после родов, раздобыла телегу и кинулась в город, за мужем. И погибла от бомбы в дороге.

Помню Николая той глубокой осенью в занятом врагами городе. Я видела, тает Николай день ото дня. Только широкий умный лоб остался неизменным, а лицо будто стесанное, сходит на нет. Перевернутый треугольник. Внезапно Николай исчез, и до самых последних дней мы о нем ничего не знали. Оказывается, он невредим и вполне здоров. О туберкулезе и думать забыл. Прошел сквозь огонь и воду. Посылаю тебе его адрес. Он очень расспрашивает о тебе. А еще больше о Дине, которую видел однажды в то время, когда она жила у нас. Неужели я тебе об этом до сих пор не написала? Как-то к слову не пришлось.

Это было в тот день, когда мы провожали Верочку. Среди провожающих — в основном женщины — я вдруг заметила изнуренное лицо Коли. Тебе не надо объяснять, что я в ту минуту ни о чем, кроме Верочкиной судьбы, не могла думать, но при виде Коли в сердце что-то дрогнуло. Он скрылся в толпе, и я сразу о нем забыла. Только когда мы уже шли домой, я обнаружила, что с одной стороны меня поддерживает Леонид, с другой — Николай. Леонид, как мне казалось, нуждался в утешении, может быть, больше, чем я. Ты ведь помнишь, как он любил сестренку? Не знаю, в чем было дело, но Леонид внезапно стал посреди улицы, схватился за голову: «Я сейчас вернусь, мама. Коля тебя проводит». И не успела я оглянуться, скрылся за углом. Возвратился Леонид домой не так уж скоро. Пришел черный как ночь, взмыленный, взвинченный.

Ну так вот. Остались мы с Колей вдвоем, он крепко держит меня под руку и молчит. Не пытается утешить меня, не выдумывает баек, и я чувствую благодарность к нему за это. Когда подошли к нашему дому, я остановилась. Надеялась, что тут Коля со мной и распрощается. Но он не отпускал меня и вовсе не собирался уходить. Это, конечно, вполне объяснимо: Леонид отлучился, и Коля не мог позволить себе оставить меня одну в такую минуту. Он тоже остановился. Напряженный блеск в донельзя увеличившихся голубых глазах, красные пятна на запавших щеках. Стоит и ждет, чтобы я отперла дверь.

Что мне было так уж беспокоиться? Николай, пожалуй, был единственным человеком, которому я бы и сама доверила тайну. К тому же наш с Диной уговор мы никогда не нарушали — она и Симочка из комнаты не выходили. Только поздно вечером, как я тебе уже писала, я забегала к ним и, стараясь обходиться без света, делала все, что требовалось. Устаревшее заблуждение, что разбойники для своих дел предпочитают ночную темень. Немцы грабили и убивали при ясном свете. Главным для нас было пережить день. Ночью непрошеные гости не явятся, если никто не предаст… Так что же я так растерянно остановилась у собственных дверей? Страх, страх подстерегал нас на каждом шагу. Я уже приучила себя соблюдать все предосторожности, входя в собственный дом.

Я повернула ключ в висячем замке, и внутри у меня оборвалось — все будто изменилось в доме. Вошли в комнату. Я, обессилев, опустилась на кушетку и знаком предложила сесть и Коле. Но он, словно лунатик, пересек комнату и прислонился к Дининой двери, непроизвольно надавив на нее плечом. Дверь мгновенно поддалась, и Коля, не успев и глазом моргнуть, оказался в комнате Дины. Ошарашенный, он сразу выскочил обратно, а за ним Дина. С мертвенными лицами остановились они друг против друга. И тут же губы Дины тронула улыбка. Она сделала шаг навстречу Коле, хотела поздороваться, но он смотрел на нее полубезумными горящими глазами:

— Дина, ради бога, не пугайся меня! Не бойся, Диночка!

Он повернулся и тихо вышел из дому, согбенный как старик. Николай вовсе не тот человек, которого следовало опасаться, и все же я не могла себе простить свою небрежность. Забыла запереть дверь. Из-за Верочки я в тот день совсем потеряла голову. И Дина тоже. Она так тревожилась за Верочку, с таким нетерпением ждала моего возвращения, что впервые за все время не заперла свою дверь изнутри.

— Испугался меня Коля, — сказала она. — Надо же, предупредил, чтобы я его не боялась… Во что мы все превратились… Я хочу с ним поговорить, хоть один раз. Попросите его зайти ко мне. Господи, разве я могу бояться Коли! Это он меня испугался.

С того дня я больше Колю не видела. Похоже, он нас нарочно избегал. Только когда заболел Симочка, к кому же мне еще было обратиться? Я отправилась к Николаю.

— Вы ищете доктора? — спросила меня его соседка. — Уехал куда-то. Уже недели две, наверно.

Что мне оставалось думать? Не иначе, беда стряслась. Признаться, Леонид был очень встревожен исчезновением Николая. Я уверена, что он своего друга ни в чем не подозревал, но все-таки не мог избавиться от мысли, что лучше бы Коля не видел у нас Дины. Не дай бог, попал в гестапо. В непрерывном возбуждении (все время ходил с высокой температурой), Коля не знал меры ни в чем, забывал о всякой осторожности. В городе свирепствовала дизентерия, и Николай носился из дома в дом и проклинал оккупантов, не стесняясь в выражениях. Поди знай, что он со своим туберкулезом пробьется через линию фронта и будет все годы войны работать не покладая рук военным врачом. Коля пишет, что свежий воздух излечил его: пока он добирался до регулярных частей, он некоторое время врачевал в лесу у партизан. Но он сам напишет тебе обо всем подробно. Сейчас он работает в военном госпитале в тылу, о чем ты можешь судить по его адресу.