— Ешь, несчастненький, ешь, — угощали Семку. — А то, вишь, зазяб.

Семка наелся и прилег отдохнуть. После горячей пищи ему было приятно поваляться возле огня. Сучья весело трещали; пахло дымом и свежею корою, — совсем так же, как бывало в Белом. Только если б это было дома, он накопал бы сейчас картошки и бросил бы в огонь. И Семке вспоминался обуглившийся картофель, который и пахнет, и руки жжет, и на зубах хрустит.

Над головою Семки светились звезды, такие же ясные, частые, как в Белом, — и ему хотелось думать, что Белое теперь где-нибудь близко… Ноги его ныли от усталости, земля холодила бок и спину, а костер так хорошо пригревал ему лицо и грудь, и коленки.

Мужики все еще о чем-то разговаривали; дедушка тоже разговаривал с ними. Семка слышал его голос: «Трудно, приятели, трудно»… И мужики говорили тоже, что «трудно». Потом голоса их стали глуше и тише, точно зажужжали пчелы… Потом поплыли перед Семкой красные круги, потом разлилась широкая холодная река, а за рекой показалось Белое… Семка хотел броситься к нему вплавь, но Неизвестный поймал его за ногу и сказал: «Трудно! трудно!..»

Потом опять завертелись красные и зеленые круги, — и все перемешалось…

Семка спал, как убитый.

Было раннее серое утро, когда он открыл глаза. По небу тянулись тучи; холодный ветер налетал порывами на потухший костер и, выхватив кучку золы, со свистом разносил ее по полю. Мужиков уже не было, а Неизвестный, свернувшись в комок, лежал на земле.

Семка приподнялся и сел.

— Дедушка! — позвал он старика, но тот не ответил. «А где ж мужики-то?» — подумалось ему сейчас же, и вдруг стало страшно за Неизвестного…

Ветер свистел, раздувая золу; по черным головешкам шуршали обгорелые ветки, и все поле, казалось, шуршит и стонет… Становилось жутко.

— Дедушка! — крикнул еще раз Семка, но голос его отнесло ветром в другую сторону.

Глаза его против воли закрывались, голова отяжелела и сама падала на плечи. Семка снова прилег, а вокруг и отовсюду гудело ему в уши: з-з-з-з!.. И ему чудилось, что Неизвестного убили разбойники, чудилось опять где-то близко Белое, но войти в него кто-то мешает, кто-то тянет назад, тянет туда на огромное поле, где стоит серый барак. — «А… ты домой?!» — говорит чей-то сердитый голос. Затем приносят горячие щи и наливают Семке прямо в рот, льют на голову, льют все больше и больше, так что на голове вырастает целая горячая гора, а щи все льют, все льют… Голова распухает, внутри горит костер, Семка задыхается и открывает глаза.

Над ним сидит Неизвестный и печально кивает головой.

— Что, брат? — говорит он, трогая его лицо рукою.

И Семка видит над собою небо, солнце, седую бороду, впалые глаза.

— Что брат?.. Дело-то наше, видно, дрянь!

— Дедушка… — еле пробормотал Семка.

— Ну-ка брат, встань, посиди!

Старик поднял его, посадил к себе на колени и дал привалиться к своей груди головой.

— Что, брат?

— Ничего, — пробормотал снова Семка.

— Очувствуйся немножко, да надо итти, как-нибудь… Не помирать же здесь! Бог милостив!

Через час они уже брели тихонько по дороге обнявшись. Неизвестный шагал мерно и уверенно, а Семка часто спотыкался и сбивался с шагу.

— Город-то больно далече, — жаловался старик. — В больницу бы тебя положить… Ты ведь не то, что я… тебе можно… А мне вот глаз нельзя туда показать… в город-то. Эх житье, житье!..

Немного спустя Семка остановился.

— Дедушка… ноги не идут. Давай посидим.

— Отойдем в рощу. Там потеплее. Ну, держись за меня. Вот так! Ну пойдем.

В роще оба они сели. Неизвестный велел Семке положить голову к нему на колени, а сам наломал сучьев и сделал из них постель.

— Ложись, ложись, мужичок!.. Ложись!

— Дедушка, — взмолился Семка, — не бросай меня одного!.. дедушка!

Он горько заплакал и не говорил уже более ни слова. Опять ему стало казаться, что вокруг все гудит и свистит, опять кто-то тянет его за голову, и все перед ним кружится и горит… — Домой! домой!.. — тяжело выговаривает иногда Семка и через силу открывает глаза, но уже ничего не видит… Иногда кажутся ему какие-то новые люди, незнакомый новый барак; то видит он мать, то речку Узюпку, то опять незнакомых людей, то дедушку Неизвестного; и ночь, и день мешаются вместе, и, наконец, Семка снова открывает глаза.

Он лежит в комнате, на мягкой постели; он ясно видит над собой потолок, видит, как за окном шатается голое жидкое деревцо: он в страхе думает: «Опять барак?!» — и хочет вскочить и бежать, но тело его не шевелится, а голова точно примерзла к подушке.

«Где ж дедушка?» подумал Семка, ища глазами знакомое лицо. Но не было ни старика, ни леса, ни трактовой дороги, и Семке стало горько и больно, зачем бросил его Неизвестный, — и тихие слезы обильно заструились по его бледному, исхудалому лицу…

Однажды, в больничном халате, все еще слабый после болезни, Семка стоял у окна и задумчиво глядел на пустынную улицу, где ветер гонял через лужи сухие осенние листья. Позади Семки стоял Демидыч, больничный солдат, и тоже глядел, думая свою думу. Он уже рассказывал Семке, как его больного, без памяти, принес сюда старик. «А тут случился исправник… Глянул он, это, на старика, да и говорит: „Здравствуй красавец!“» А старик-то так и присел. «Опять, говорит гуляешь?» Ну, сейчас его и взяли… Третий раз старик-то с каторги бегает. Третий раз его ловят…

— Нынче их отсылают, — говорил солдат. — Гляди, сейчас поведут.

Вскоре до слуха Семки донеслись глухие странные звуки. Потом показались солдаты с ружьями на плечах, а за ними шла толпа в серых халатах и круглых шапках, громыхая цепями, которые болтались и звенели у рук и у ног; по обе стороны и позади шли также солдаты; все ежились от холода.

С замиравшим сердцем Семка прильнул к стеклу и во все глаза глядел на эту серую толпу, отыскивая знакомого. Вдруг он отчаянно закричал, почти взвизгнул и начал бить по стеклу кулаками.

— Дедушка! Дедушка! Дедушка!.

Среди арестантов он увидал Неизестного, который, путаясь в цепях, проходил почти возле окна.

— Дедушка! дедушка!.. — кричал Семка, не помня себя от радости и от ужаса.

Заслышав стук, многие повернули головы. Оглянулся и Неизвестный. Семка видел как он взглянул на него своими впалыми серыми глазами, видел как он вздохнул и печально покивал ему головою.

Слезы градом брызнули у Семки, сердце бешено колотились в груди — а, между тем, партия и конвой прошли уже и скрылись за углом дома. Семка все еще бился и кричал: «Дедушка!..», а сторож равнодушно говорил:

— Чего ревешь? нечего реветь: тебя вернут скоро на родину, потому ты дите, и тут тебе вовсе не место. Сказано: вернут, — не ори!

Но Семка рыдал и все старался заглянуть куда-то вкось, за угол, куда унес свои цепи его случайный верный друг — Неизвестный.