Анна Николаевна от времени до времени приходила посмотреть на сына, заботливо заглядывала ему в глаза и ласково гладила рукой по волосам. Её милое старческое лицо казалось одухотворённым преданностью и любовью, но сын знал, что даже в этой великой любви она уже не почерпнёт новой силы для своей угасающей жизни, что здоровье её непоправимо подорвано горем и непосильным трудом. И целуя её трясущиеся, морщинистые руки, он чувствовал укор совести, нежность и покорную печаль. Веру и Рачаева он видел только за столом. Доктор вызвался навестить больного, жившего в соседнем селе. Вернулся он возмущённый и взволнованный.

— У ваших соседей тиф! — сердито заявил он Анне Николаевне. — У них скверный хлеб, а главное — нет воды. Они пьют заражённую, гнилую жидкость и спокойно ложатся умирать. Такое положение дел невозможно!

На другое же утро он опять ушёл в село, а Вера вызвалась сопутствовать ему. С тех пор за столом слышались разговоры о ходатайствах об оздоровлении местности, об изысканиях, где найти лучшую воду.

Вера горячо принялась за роль сестры милосердия. Она уже не играла на рояле, не упивалась печалью. Всё существо её словно выросло и окрепло, а когда она шла рядом с Рачаевым, или говорила с ним, лицо её выражало спокойствие, гордость и счастье.

— Ты мог бы помочь нам! — говорил Василий Гаврилович, обращаясь к Агринцеву.

Анна Николаевна начинала заметно тревожиться.

— Конечно, ещё не теперь, — поспешно добавлял доктор, — но позже, когда ты совсем окрепнешь.

И Агринцев невольно заинтересовался их планами, и бывали минуты, когда он досадовал, что его силы не позволяют ему присоединиться к их трудам.

— Значит, жить? Опять жить? — спрашивал он себя удивлённо и радостно. — Опять поддаться обману, который уже раз открылся мне так ясно и беспощадно?

Он оглянулся на окружающую его природу, и неожиданный порыв торжества и восторга почти болезненно всколыхнул его душу. Он закинул голову, и взгляд его потонул в сияющей, глубокой лазури.

— Но где же он? — мысленно продолжал он допрашивать себя. — Где тот обман, который я понял и который едва не заставил меня отказаться от жизни? Если сама природа указывает нам на такую красоту, которая едва доступна воображению, если она даёт нам представление о такой гармонии, которой ещё не достигло ни одно искусство, — она ли обманула нас? Да, жить! Жить, чтобы сливаться с этой вечной гармонией, чтобы создать своим духом те чувства, те великие представления любви, красоты, правды, которые ещё не нашли себе места на земле. Страдать, бороться, претерпевать бремя физического существования и знать и верить, что созданное духом не опускается вновь к ничтожеству и бессилию, не погибает в мелочной житейской суёте.

Жить и верить, что есть такая высота, на которой человек освобождается от рабства, на которой никакие путы и оковы физических законов уже не стесняют его свободы, и всеми силами души стремиться к этой высоте, к этой свободе; участвовать в постоянном подъёме, в постепенном освобождении духовного начала из-под гнёта мрака, грубости и лжи.

Жить и верить, что если сама природа вложила в душу человека томление, неудовлетворённость, неясную тоску по иной, прекрасной, чистой жизни, — она не обманула его…

Томление, тоска — это крылья, которые она дала человеку, чтобы он имел возможность подняться. И если он не замечал их, если он волочил их по грязи, — она ли была виной его погибели? Она ли не дала ему того, чего он мог ждать и желать для себя?