Анжелка взглянула на нее ошарашенно.

- У меня на такие дела нюх, можешь поверить, - Татьяна провела рукой по лбу, пытаясь сосредоточиться, - погоди, сейчас. Вот. Есть несоответствие между надрывной чистотой чувств - на грани инфантилизма или отверженности - и социальной устойчивостью. Социальным благополучием. В том образе, который он предлагает, нет жесткости, которая в жизни наверняка есть. Вот.

- А из чего ты вывела его социальное благополучие? Может, он сидит сторожем на какой-нибудь фирме и наговаривает за ее счет в свое удовольствие.

- Он не сидит сторожем, - сказала Татьяна. - Тебе это не обязательно знать, но сторожем он не сидит, это точно. У него мобильник, хотя чаще он звонит из дому, с домашнего телефона.

- Тогда конечно, - Анжелка кивнула. - Мобильник - это аргумент.

- Он только с нами наговаривает в месяц как минимум... на очень приличную сумму, можешь поверить.

- Знаю я эти ваши приличные суммы - долларов пятьсот, а то и все восемьсот. Такими деньжищами только наемный убийца может швыряться.

- Сходи-ка ты... попей кофе, - рассердилась Татьяна, встала и посмотрела на Анжелку сверху вниз. - Вся ночь впереди, а у тебя в голове шурум-бурум. И запомни, что я сказала: держись от него подальше. Не впускай в себя. Это прежде всего в твоих интересах, Анжела без "д"...

"Без тебя разберусь", - подумала про себя Анжелка.

Сереженька, как и договорились, позвонил через двое суток, когда она работала в ночную смену. Второй разговор она потом никак не могла припомнить, хотя он-то, наверное, и был самым главным - каким-то простым, душевным, без напрягов и воспарений, почти домашним, - словно они успели сказать друг другу самое главное, поднимавшее любые речи до песен. Слова в разговоре с ним расцветали, играли и переливались оттенками. С ним четче, выразительнее артикулировалось, вольнее думалось, легче дышалось или забывалось дышать совсем, а говорилось как пелось, звонко и смачно: слова лопались на губах пузырями долгоиграющей жвачки. Наверное, годы послушничества не прошли даром: чего-то все-таки она набралась от мамы и Тимофея, которые по этой части были ой не последними - но: и мама, и Тимофей говорили именно так, как принято было говорить в их кругах, а так, как говорил Сереженька, не говорил никто. Речь рождалась в нем заново, поражая чудом рождения, она вскипала в Сережке и перетекала в Анжелку струей молодого вина - зеленого молодого вина, продолжавшего бродить и играть в новом сосуде.

Потом был третий разговор, четвертый, пятый, но ощущение праздника только усиливалось, забирая от раза к разу все круче. Она заступала в ночную смену торжественно, как в караул к Мавзолею. Над ней уже подшучивали, как над Ксюшей, но Анжелке было плевать: по недоступному ее виду читалось, что это ее праздник, она никому его не уступит, не даст испортить, а делиться тут нечем они и работали в одной комнате, две артистки не от мира сего, отлученные от прочих мамочек порхающими на губах улыбками. Что-то все-таки произошло. Она боялась произнести это слово, боялась думать о нем, боялась спугнуть - поэтому думала не о чуде, не о дарованном откровении, а о явлении резонанса. (Это - в расплывчатой трактовке троечницы - когда солдаты идут по мосту, печатая шаг, а мост рушится от невыносимого эффекта муштры.) Они совпадали с Сереженькой по тональности, звучали на одной волне и усиливали друг друга - так было; за всю предыдущую жизнь она не сказала и десятой доли того, что само собой сказалось в первые две недели с ним - она даже не намолчала столько, сколько хотелось сказать.

- Люди или болтают, или молчат, что одно и то же, а говорить стесняются, иногда ей казалось, что Сережка не говорит, а просто думает вслух, как в старинных произведениях. - Разговоры - это пустое, то ли дело строить панельные дома или торговать тухлой рыбой... Но я заметил, что все, кому свойственна точность в делах, замечательно чувствуют и уважают точное слово. В таких случаях говорят "дар слова", неявно обозначая действие от глагола "дарить". Но это отнюдь не бескорыстный дар, вот в чем дело. Все самое главное, что я сказал в жизни, я сказал кому-то, а не себе. Себе - невозможно. У каждого, наверное, есть какие-то сокровенные понятия о жизни и о себе, что-то типа прозрений, с которыми жить неуютно, тягостно, а то и страшно. Эти знания мы сгружаем на дно души, в чертоги Князя лжи. Они становятся его добычей, рассыпаются в отвалах и привидениями бродят по нашим снам, пока спят верхние сторожа... В результате мы говорим умолчаниями, опуская самое главное. Якобы знаем нечто такое, что нет нужды облекать в слова, нет нужды копаться в загашнике - а там давно пустота, слова раскрошились и лежат мертвые, вот в чем дело. Душе пыльно и душно в отвалах своих прежних трудов. Исповедаться себе невозможно - нужна дополнительная энергия, чтобы проникнуть в отвалы, живой собеседник, который пойдет с тобой, которому можно будет отдать эти слова навсегда. Отдать и освободиться - это и есть дар слова. Запустить в собеседника слово, как рыбу в воду, чтобы оно ожило и поплыло - вначале на брюхе, потом боком, потом - нырк на глубину - и с концами...

- Из тебя, Сереженька, мог бы получиться настоящий писатель, - заметила Анжелка.

- Да мне открытку надписать - и то тяжко... Писатели работают с остывшим, печатным словом, в нем ни рычания, ни свежести, ни трепыхания - оно же бьется, как новорожденное, когда произносится, оно то передом выходит, то боком или иным макаром - а на бумаге лежат по струнке, рядками, как на воинском кладбище... Нет, это не по мне.

- А я вот хотела тебя спросить... Ты все время говоришь: душа, душа, или там Князь лжи, Бог истины, все такое - это ты образно так говоришь или конкретно? Погоди, дай доскажу... Я вчера шла домой и увидела на прудах бульдожку. Он, наверное, потерял из виду хозяина и присел на задницу оглядеться - а глаза у него, Сережка, глаза у него были совершенно как у ребенка! И я подумала: а что такое, собственно, душа? Где она сидит в человеке? Если это как-то связано с Богом, то получается, что у человека есть душа, а у собаки нет... Тогда совсем непонятно...

- Честно говоря, я тоже не специалист по этим материям, - признался Сереженька, - но, по-моему, душа есть у всего и во всем, чему человек дал имя или название. Это тоже, между прочим, дар слова. А уж тем более у собак, которые произошли от волка и человека. Акулы там всякие, крокодилы, черепахи появились за четыреста миллионов лет до слова и успели одичать в бессловесности, но даже они небезнадежны. Мы же не знаем, как бы выглядел этот мир, если бы слово пришло в мир на четыреста миллионов лет раньше. И никто не знает, каким он будет через четыреста миллионов лет.

- Да уж, не наши сроки, - согласилась Анжелка. - А ведь действительно - о таких вещах если и думаешь, то про себя, а вслух стыдновато.

- Я куда попал? - изумился Сереженька. - Алё, барышня - это прачечная или министерство культуры?

Она рассмеялась.

- Не стыдновато, а страшновато, - возразил он. - Зато, если уж додумаешься до чего-нибудь стоящего, никуда не денешься - заговоришь во весь голос и пойдешь проповедовать.

Анжелка опять рассмеялась.

- Ты чего?

- Да так, просто представила себя проповедницей, - объяснила она. - Меня ведь всю жизнь учили не верить никому и ни во что, тем более на слово. У меня мама - коренная московская продавщица, продавщица по жизни: она если и говорила о Боге, так только в контексте тюрьмы, сумы и долгов, а о душе только под водку - в том смысле, что душа больше не принимает. Так что не знаю, какой я там родилась, но росла и выросла абсолютно дремучей. Я даже в девственную плеву не верила. Почему-то решила, что это все из одной серии - запах ладана, страшилки про дефлорацию, первую кровь, кладбищенских старух и невест, тонущих в нужниках: слишком густо, чтобы быть правдой. Очень долго не верила.

- А что, трудно было проверить? - удивился он.

Анжелка сказала, что ой-ой-ой, да ты что, девочки туда пальчиками не лазают - страшно... Это теперь, говорят, девочки могут пользоваться тампончиками, но на себе она не успела проверить - к тому времени, когда они появились в Москве, она уже экспериментировала с мальчиками.