И действительно, бряцая и цокая по гулкому куполу Арктики бойкими копытцами, несут вороные черти новопреставленных Абрама и Глеба к Арарату.

Хлёсткой проповедью погоняет вороных расстрига.

— Опоздали, опоздали! — видя вдалеке поднимающихся уже на айсберг скитеров, отчаивается Дублин.

— Вера, вера твоя где? — злится о.

— Прости, Велик, прости, сынок, не успел я, подвёл я тебя… — слабеет духом Дублин.

— Не может такого быть! С нами Бог! Успеем! Не поздно! Смилуйся, страшный! Смилуйся, светлый! — упрямится Абрам и с этими-то словами кавалькада шумно тормозит у подножия горы.

Не обращая никакого внимания на архангела и ангелов, на ледокол и подлодку, отец Абрам спешивается и падает на колени, взывая к столпившимся на склоне инокам:

— Отцы! Братья! Вспомните меня! Я брат ваш!

— Как же! Помним! Так и знали, что черти возьмут тебя! — холодно говорит Зосима.

— А-а, черти… Да что же черти? Они ничего… Они же выкресты все! Крещёные они, истинно вам говорю… наши они… и с нами здесь из человеколюбия христианского. Мне и Глебу вот этому в помощь.

— Отчего помер, отец Абрам? — смягчается Зосима.

— От любви, отцы, от любви. Хочу спасти невинное дитя, сына вот этого друга моего Глеба Глебовича Дублина. Он хоть и учёный, но тоже от любви погиб.

— А что с сыночком вашим? — обращается Зосима к Глебу. Схиигумен при этом всё молчит, то ли просто растерянно, то ли что-то обдумывая.

Глеб, забывший слезть со сцепленных лап бурно дышащих, фыркающих, насквозь пропотевших, пышущих серным паром Бонифация и Формоза, отвечает хиреющим хрипом:

— Пропал сыночек. Ушёл за мороженым и не вернулся. А я далеко был. Уехал по корыстным делам, бросил его… с незнакомым человеком… виноват я… мог ведь и не уехать… и пил я много, забывал про маленького; вот вы не поверите, покормить даже иногда забывал… И уронил однажды… не однажды… а ему так больно было… Где же он теперь? Лучшая прокуратура ищет, лучшая полиция, сыщица лучшая; никто не находит. Ещё девочка пропала. Машинка, они так дружили, искать его пошла, тоже не вернулась. Живы ли они, и то не знаю…

— Живы! Живы дети, отцы! Вы нам хоть одного мальчика чудом вашим верните, если двоих тяжело… Мы девочку-то сами, сами найдём. Лучше, конечно, обоих, а так — хотя бы и одного… А он жив, жив, — гремит отец Абрам.

— На всё воля Божья. Откуда тебе знать? — входит в разговор брат Николай.

— Вот и я говорю, — вздыхает Глеб.

— Вера, вера где, малодушный мой друг? Не слушайте его, отцы, Велик жив, помогите, — настаивает чернец. — Живы дети!

— Живы! — подхватывает вдруг сильный уверенный голос. Говорит капитан Арктика. Голова его гордо поднята, наполненные до краёв чистыми слезами глаза блещут, кулаки сжаты.

— Ну вот! Что я говорил! Слово архангела! Значит, живы, живы! — радуется отец Абрам. — Спасите детей! Спасите, православные! Спасите, добрые! Спасите, русские! — взывает он к монахам. — А я вот вам гостинец принёс! Образ бакинской Божьей матери. Возьмите его! И ты, и ты, Глеб, моли отцов! И вы, дьяволы!

Глеб, Анаклетъ, Буонапартий, Агапитъ и Бонифаций встают на колени; Формозъ берёт у Абрама икону, взбегает к инокам, передаёт образ схиигумену, сбегает к своим и тоже опускается на колени.

То же самое делают Госпожа и медведь. Юнга с воплем «и я за детей, и я прошу» по перилам трапа съезжает с парусника и скачет вприпрыжку к Арарату, но в полупути от него скользит и валится и, боясь не успеть, остаётся на коленях на месте и оттуда протягивает руки к скитерам «за детей».

Тут и случается самое страшное и непостижимое. Сокрушитель зла, Строитель Царствия, Которое Приидет, Приказывающий фараонам, Ближайший к Богу, капитан Арктика — встаёт на колени!!! говоря: «Спасите Велика, отцы. И Машинку спасите».

— Катастрофа! — ошеломлён схиигумен и ждёт бури и разбития неба о землю, и трубного зова. Но ничего такого не происходит, напротив, по миру опять расстилается тишина, только не возвышенная и строгая, как вначале, а благостная, спокойная, нежная.

Тут уже от нелогичности всего вокруг, от неопределённости всего отец Фефил несколько даже теряется и, поворчав неразборчиво, поворочав головой и бесцветными очами туда и сюда, обращается к старцу Сергию:

— Старче, ты дольше всех нас на этом свете. Рассуди — что делать-то будем? Посланник от Господа то просит немыслимого — воскресения мёртвых до Суда, то вдруг меняет свою волю. Крещёные черти, ангелы на коленях… Слыханное ли дело! Мне по скудоумию моему и, как видно, по грехам моим — не постичь… то, что сперва архангел велел, исполнять? Или что после? Или не исполнять ничего, а молить Бога о прояснении разума? Скажи, старый.

Брат Сергий ненамного живее Абрама, Глеба и подводников, давно уже ничего не говорит, почти слеп, зато видит, где Свет. Он наводит слабую руку на отца Абрама, затем на экипаж «Курска».

— Что означает? — просит истолковать этот жест отец Николай.

— Так понимаю, — толкует схиигумен. — Тебе, Абрам, идти к морякам и с ними решить это дело. Пусть вы, мёртвые, между собой договоритесь, кому нынче спасение. Детей ли вызволить умолим Господа? Оживить ли моряков будем просить? Судите, мёртвые, сами. Мы же исполним, что мёртвые скажут. Так, старый?

Брат Сергий согласно молчит.

— Ну хоть на это ума у меня достало, — размышляет о себе отец Фефил.

Абрам отлепливается ото льда, подымается и неплавным, тугим баттерфляем, каким обычно бегают покойники, убегает в направлении субмарины. За ним, непрошеный, вскричав зачем-то «мне можно я тоже мёртвый», устремляется Глеб Дублин. Ангелы, скитеры и черти провожают их горячими взглядами.

Добравшись до пространной истекающей туманами проруби, в которой покачивается крейсер, отец Абрам задирает голову и, сложив ладони дудой, обращается к строю с огненными крупнокалиберными словами, слышными издалека слитно и смутно, но громко и убедительно.

Капитан «Курска» что-то командует в ответ, коренастый рукастый матросик вышагивает из шеренги, достаёт откуда-то из-за ограждения предлинную заиндевевшую доску и перекидывает её через полынью как мост.

Абрам и Глеб перебираются по этой доске на палубу лодки. Абрам кланяется капитану, потом похлопывает его по плечу, потом обходит строй и заговаривает с каждым и лобызает каждого по-русски трегубо. Шеренги понемногу расстраиваются, матросы, мичманы и офицеры обступают чернеца, внимают ему. Что он им там рассказывает, непонятно, но слышен одобрительный ропот и ободрительный гул внимающих, а иногда даже и задушевный смех. Дублин затерян в толпе и, кажется, сам больше слушает, чем говорит.

Потом капитан субмарины показывает расстриге прохудившуюся рубку и перископ, после чего они вместе осматривают согнутый взрывом форштевень и все вообще повреждения носовой оконечности, отправляются, осторожно ступая по морским ежам, и на корму к торчащему из воды гигантскому заклиненному вертикальному рулю. Отец Абрам, видя раны и шрамы атомного монстра, сокрушённо трясёт бородой, крестится сам и осеняет крестами всё, на что смотрит.

«Что-то долго они там… Да по делу ли говорит-то? Пустой ведь был человек, неужто исправился? Или всё балбес, как раньше? Тогда — дела не будет. И — что же тогда?» — волнуется схиигумен, наблюдая приключения Абрама на лодке. Наконец, всех и всё благословив и освятив и перелобызав всех и каждого, отец кланяется капитану и сходит обратно на льды. С ним сходит некий совсем молодой статный офицер с очень красивым, от долгого бездыхания фиолетовым лицом, во впервые надетой, не очень ещё ловко сидящей парадной форме с кортиком и аксельбантами. Глеб почему-то остаётся на палубе, вероятно, обессиленный и не решающийся пройти некороткой обратной дорогой.

Преодолев семимильную милю смирения, офицер и расстрига подходят к Арарату. Всё это время все на коленях, кроме Волхова, твёрдо стоящего за воскрешение моряков, и святых скитеров.

— Что решили, мёртвые? — спрашивает схиигумен.