Юнга посылается на самый верх всматриваться вдаль. И когда вдали начинает виднеться Арарат, кричит что есть силы: «Вижу! Вижу! Вижу свет!» — «Свет во тьме светит? И тьма не объяла его?» — откликается с палубы капитан Арктика. «Так точно! Не объяла!» — подтверждает Юнга. Капитан командует: «Слава Богу!» И по этой команде выстроенный в полном составе экипаж запевает троекратное «ура!»; нестроевые пассажиры, стиснув до слёз от восторга глаза, выгнув дудой губы и распахнув души, истово крестятся; попугай неистово порхает над строем; ледокол салютует Господу миллионом дальнобойных молний — полмиллиона с правого борта, столько же с левого гремящих, изломанных огненных дуг разлетаются по-над зеркальными льдинами, гремят, сверкают, ударяются о море и небо.

Наступление Великого утра празднуется всякий год, каждый раз, когда паломничество ангелов на Арарат близится к завершению и до скита остаётся всего-то каких-нибудь четыре ветра пути. И эта, финальная часть плавания проходит уже без помех и волнений: лёд становится чистым и мягким, раздвигается бесшумно перед парусником; воздух бывает только попутным, синим, немного хмельным и на вкус как разбавленное светом вино; а вокруг, куда ни взгляни, ни единой бури, ни тьмы, всюду ясное, немеркнущее нескончаемое утро.

Высочайшая Махатма похожа на крест. Передохнув на её перекладине и подкрепившись постными щами из фляжки, юнга совершает последний рывок. На такой высоте атмосфера разрежена до почти нулевой плотности, и ангелу приходится дышать одним лишь св. духом. Конечности коченеют от морозов, источаемых северным океаном; лицо обдаёт жаром и копотью ближних звёзд нижнего неба (Солнце, Венера, Полынь, Тау Кита… до них здесь рукой подать). Парящая над головой комета задевает юнгу пыльным своим хвостом и тяжёлым изнурительным гулом. С пролетающего мимо скалистого астероида на него сердито каркают, крякают и кукарекают алконосты и гамаюны, вечно голодные хищные птицы открытого космоса, питающиеся орлами. Известны и случаи их нападений на ангелов. Двумя стоглавыми стаями сидят они на чёрных камнях, глядят на Юнга, что-то недоброе в умах держат; а когти у алконостов железные; у гамаюнов крики острей и быстрее стрелы.

Страшно юнге, сил нет, но он сегодня герой. По законам моря и справедливости однажды в год самый младший по званию становится на несколько часов самым старшим. Это честь — первым увидеть свет. Переполненный гордостью и надеждой — он совершает последний рывок. И вот — макушка Махатмы, на которой реет нетленная хоругвь с изображением истины; выше некуда. Юнга ещё крепче обхватывает мачту руками и ногами, прижимается к ней щекой, слышит скрип её натянутых, как тетива, допотопных древесных жил и незабываемый, давно уже не встречающийся в земных трухлявых лесах запах благородного гофера. Замирает. Смотрит вперёд. Горизонт ровен.

Теперь главное не ошибиться, не принять за божественный свет какую-нибудь разукрашенную темень или пустой блеск. Тогда позор, насмешки Госпожи, глумление Волхова, убийственное молчание капитана, десять нарядов вне очереди и никакого никогда повышения.

Час за часом вглядывается юнга в будущее; от напряжения рябит в глазах, их заливает пот с раскалённого звёздами лба; ноги покрываются инеем, примерзают к мачте; чешется мозг.

Что-то сверкает; сверкает опять, ещё и ещё, но что — непонятно. Вперёдсмотрящий ждёт, дожидается — нет, не то, просто восходит над океаном созвездие Гончих Псов.

Вот какая-то вспышка, длится несколько минут, увеличивается, повисает на Северном полюсе. Кажется, это оно. Юнга уже открывает рот, готовится крикнуть «свет!», но в последний момент понимает, что это блестит чешуя выпрыгнувшей из-подо льда резвящейся рыбы.

Час за часом проходит; в глазах темнеет; тело немеет, как мёртвое. «Я сейчас упаду», — думает юнга от усталости и онемения. «Не упадёшь», — думает ему в ответ некто незримый. «Это ты, Господи?» — узнаёт Юнг. «Закрой глаза, пусть отдохнут. И увидишь», — учит некто. «Как же я закрою глаза, Господи? Я ведь вперёдсмотрящий!» Но страшная сила наваливается на его веки, опускает их, закрывает ему глаза, как мёртвому.

«Мёртвые сраму не имут», — говорит про себя юнга, расслабляясь, уступая усталости, готовясь сорваться и прикидывая, сколько раз он успеет прочесть символ веры, пока будет падать, пока не треснется сердцем о палубу у ног Госпожи. Сказав это, с удивлением обнаруживает, что мышцы его снова свежи, тело бодро, голова умна, а закрытые глаза — прекрасно видят и океан, и небо. Не видят же они всё мелкое, несущественное, второстепенное. Не видят комет и алконостов, звёзд не видят, созвездий и прыгающих рыб. Только океан и небо, и там, где встречаются океан и небо, — семь золотых зарев. «Вижу! Как я мог перепутать! Свет», — понимает юнга и кричит вниз: «Свет! Свет! Вижу свет!»

А снизу голос капитана Арктика: «Свет во тьме светит? И тьма не объяла его?» — «Так точно! Не объяла!» — «Слава Богу!»

За заревами поднимаются над горизонтом семь крестами осиянных солнечных куполов скита, поднимается плавучая льдина Арарат. Теперь их видно и с палубы корабля.

Во всполохах молний и бурных, протяжных «урааа» спускается юнга на палубу. Капитан приветствует его, славит, хлопает по плечу, зовёт молодцом, подносит в награду стакан пунша. Юнга пьёт и пьянеет. Госпожа целует его, Жёлтый обнимает, оборотень, не придумав, чем угодить герою, скачет вокруг, попугай неистово порхает над ним, цыгане застенчиво предлагают ему закурить «чем Бог послал».

Тут по обычаю начинаются танцы. Все пьют пунш, играют туш на всех, каких только можно, инструментах и пляшут. Начиная с вальсов и менуэтов, доходят потом до твиста, брейка, ламбады, гопака.

Госпожа танцует с героем, медведем, рокнролл с первым цыганом, со вторым цыганом цыганочку, собирается потанцевать с капитаном, но не находит его среди празднующих. Она догадывается, где он, идёт в рубку.

Капитан Арктика, совсем один, без попугая, без фуражки стоит перед прибором вечного всевидения. «Он сутулится… С каких это пор? Что с ним? Бедный…» — думает Госпожа.

— Можно тебя обнять? — спрашивает она.

— Да, — отвечает он, не оборачиваясь.

Она обнимает его сзади, шепчет ему на ухо:

— Пойдём потанцуем.

— Мы уже танцуем, — он гладит её ладони.

— Что ты делаешь в рубке? Сегодня Великое утро. Значит — путь чист и прям. Дойдём на самоходе.

— Да так…

— Ну вот. Потанцевали. Теперь пойдём займёмся любовью. Так ведь принято у людей? Пунш, танцы, секс.

— Ты правда хочешь?

— Очень.

— Пошли.

Через три часа Госпожа просыпается в капитанской каюте. Архангела рядом нет.

— Где он опять? — она идёт его искать, завернувшись в плед. Находит. В рубке.

Теперь он сидит перед мониторами на раскладном стуле с загадочной надписью «Михалков». Этот стул Волхов выловил в прошлом году в полынье возле острова Голый. Высушил, отреставрировал и подарил капитану.

— Скажи, наконец, что происходит, — требует Госпожа.

— Там, — показывает архангел на правый верхний угол.

Госпожа смотрит.

— Вон там монитор видишь? Вон тот, рядом с двумя тёмными? — уточняет, тыча перстами вправо и вверх капитан.

— Вот этот? Толстяк на велосипеде? Негр с кошкой? — подходит к экранам Госпожа.

— Чуть дальше, правее и выше? — подсказывает капитан Арктика.

— Этот? Мальчик? Какой хорошенький! Грустный, как ты. Даже напуган, кажется.

— Велик. Мальчика зовут Велик. Велимир Глебович Дублин. Десять лет ему.

— И?

— Он похищен.

— Как жаль!

— Ему страшно.

— Бедный…

— По всему судя — ему не выжить…

— Ужасно, — голос Госпожи дрожит.

— Он просит спасти его.

— Ужасно…

— Просит меня…

— То есть как — тебя?

— Верит, что ли, что я существую. Что… всё могу. Молится как бы. Зовёт.

— Тебя?

— Меня. В том-то и дело. Персонально. Не Бога, не отца с матерью, а меня.

— К сожалению, у многих есть причина тебя звать. Ты популярен. Они несчастны. Вот и зовут. Вспомни, что творится на твоих гастролях…