— Генерал Вархола из Москвы весточку передал.

— Ну?

— Послали к нам из Скп бабу одну вредную. По секрету. Расследовать те дела. Ну, которые детские. Типа тайно расследовать. Негласно. Независимо.

— Это какие такие детские дела?

— Да вот пацанов-то похищал кто-то.

— Это те дела, которые с иероглифами что ль?

— Да. С китайскими.

— Понятно, с китайскими. С какими же ещё. Я уж и забыл про херню эту. И чего? Зачем расследовать?

— Вархола говорит, не верят нам. Считают, плохо мы расследовали. А больше он не знает ничего. Иероглифы ещё японские бывают.

— Не умничай. А что за баба?

— Острогорская. По спецзаданиям работает. Лихая, говорит, бедовая. В интернете пишет. Под кличкой Марго Мегрэ.

— И что? Здесь она уже? Где?

— Должна быть здесь. Ищем.

— Найдите. А там посмотрим. А хорошая новость?

Подколесин сладко улыбнулся:

— Пока вы без сознания были, товарищ генерал, нас в полицию переименовали.

— И что? Что ж в этом хорошего? Чего лыбишься? Я думал, так, шутка, побалагурят, да и забудут. Не забыли! И что? Я теперь генерал полиции что ли?

— Так точно! — радостно гаркнул Подколесин.

— Хуйня какая-то, — раздумчиво произнёс генерал. — Хорошего-то в этом что? Понять не могу!

— Форму, товарищ генерал полиции, форму новую, слышал, обещают выдать, — лыбился лейтенант. — Чёрную на красной подкладке, с золотыми аксельбантами, и тут вот, по обшлагам — орлы, орлы, золотые орлы…

— Что они там, охренели? Это денег-то сколько надо! Лучше бы квартиры дали личному составу. А то — аксельбанты! Я что, вот этого-то вот старшину, к примеру, Бырыкина, этого битюга в мятой фураге, вот его-то — наряжу как пидора из балета? И пошлю в обшлагах и аксельбантах топтаться на рынок у вьетнамской точки? Где контрафактным мылом торгуют? И анашой? Его ж косоглазые засмеют, уважать перестанут! Его ж Верка домой не пустит, клоуна такого…

— А по-моему, красиво, товарищ генерал.

— Ладно. Всё. Иди.

— Приятного аппетита, товарищ генерал.

— Ах, ах… нах, наххх… уй…

§ 25

Фотографий и воспоминаний нашлось очень мало. И если немногочисленность и невыразительность первых была понятна (никто в их семье не был любителем снимать и сниматься), то скудость последних обескуражила, стала шокирующей неожиданностью.

Карточек было четыре. Недавняя, сделанная Надей: школьный спектакль; в глубине сцены Велик, Машинка и Васенька Смеян из великова класса — все трое в масках поросят; на переднем плане некий немаленький мальчик в колготах, изображающий волка. Последняя: неловко исполненный самим Великом на айпаде автопортрет, весь в темнотах и искажениях, как отражение в старом кривом зеркале. Самая ранняя: молодой отец с младенцем на руках, ещё в Москве; фотографировал уж и не вспомнить кто; почти полностью засвеченная; сын получился в виде ослепительной белой вспышки, залившей пол-Глеба; таких лучезарных детей иногда держат на коленях мадонны ренессансных времён. И, наконец, ещё одна, иностранной работы: в том самом Биарицце на знаменитом Пляже Безумных какой-то отдыхающий кадыкастый немец неустанно фотографировал своих розовую дородную дочь и пережжённую на жаре жену циклопическим Кодаком; в один из тысяч кадров попался случайно и Велик; был запечатлён слева от ликующе лижущих мороженое немок, чуть ли не спиной, не в фокусе, но всё же узнаваемый, если присмотреться потщательнее; хороший был немец — обнаружив на проявленных фото примелькавшегося мальчишку с пляжа, не поленился, нашёл его и Глеба и подарил этот самодельный сувенир. И это было всё!!

По бедственной бедности фотоархива Дублину-ст. оставалось только крепко надеяться на свою память, представляя её как бесконечный лабиринт, где за каждым поворотом хранятся всевозможные священные видения Велика. Он предвкушал погружения в долгие яркие воспоминания о сыне, в которых чаял укрыться от смертельной реальности. Вышло, однако, не так.

Математик пользовался памятью почти исключительно по научным надобностям. Он никогда не искал в ней образы сына — его любовь к нему была самой настоящей и потому не искала опоры в прошлом и не боялась будущего. Никогда не вспоминал он ни того, что было с этой любовью, ни того, что ей предстояло. Так что память свою знал он лишь со служебной, так сказать, стороны.

В личном же его горе она оказалась совершенно бесполезной: запутанная, тесная местность, где посреди чисел, бесконечностей, формул и геометрических фигур, чисел, фигур, формул и бесконечностей, и бесконечностей, бесконечностей — несколько старых, ни разу не реставрированных миражей о Велике, с которых от самого даже тихого взгляда осыпались краски и созвучия.

Припоминалась первая встреча с сыном. Посыльный в полосатой фуфайке с бородатым бородавчатым лицом цвета бордо на пороге ещё московской квартиры вручивший ему уведомление о заочном разводе и кулёк с Великом. «Это что?» — вопросил Дублин, принимая посылку. «Сын ваш, три месяца, здоров, вес в норме, тут и документы все, в пелёнках найдёте, — отвечал посыльный. — Варвара, жена ваша бывшая просила передать, что не на что ей его содержать, а вы, просила передать, миллионер; вот и растите себе на здоровье». «Ах, да, она что-то такое говорила, что будет ребёнок у нас, я думал, шутит, она ведь шутила всё время… Какой маленький…» «Там и инструкция есть, чем кормить, и бутылочка с кормом на первый раз. Распишитесь в получении. Вот ручка. Здесь. Нет, нет, здесь. И здесь. И ещё здесь», — бордовый бородач ушёл. Младенец мощно запищал. Жалость и страх оцепили отца. Неумолимый инстинкт, повелевающий растить тех, кто пришёл занять наше место, пригнул его к ребёнку, склонил перед сыном, подчинил ему. Хоть и не крещёный, Дублин всё же был довольно русским человеком, то есть принадлежал к народу, бох у которого — неразумное дитя, прижавшееся к богоматери. У которого вместо веры — жалость и страх.

И вот — Глеб держал в ладонях чуть тёплое свежее солнышко, прислушиваясь, словно к иностранной речи, к воинственному его писку и стрекотанью крошечного стремительного сердечка. Видевший после собственного детства детей только по телевизору, никогда про них не думавший, никогда их не замышлявший; не имевший никакого, ни отдалённого представления об отцовстве (отцовство его отца было не совсем в счёт — проверка ученических тетрадок, просмотр футбола и программы «Время», внезапные порывы шквального кашля, вопрос к сыну за ужином (в воскресенье — за завтраком) «что нового» и одобрительный кивок на глебово «ничего»… etc, etc, etc… всё это с тем же успехом мог бы проделывать и не отец, а любой забредший на кухню дядя, дед, деверь, хоть бы кто); не собиравшийся быть чьим бы то ни было отцом, — он вдруг почувствовал гигантскую ответственность. Ему так стало жалко этого нового своего писклявого знакомого, так страшно стало уронить беззащитного человечка, проворонить час его кормления, проспать ночную какую-нибудь беду или обязанность — что он только диву дался. «Закон природы что ли», — предположил он.

Чтобы сберечь сына, нежданный хрупкий дар, следовало как-то сосредоточиться. Дублин сразу понял, что надо избавиться от привычки перемещать обыденные вещи в гиперпространства, добавлять измерений и искривлений в окружающую среду. Что надо отогнать от себя фрактальных призраков, застилавших глаза и разум.

Чтобы смотреть за ребёнком, требовалось перестать видеть множество Мандельброта и неполные октаэдры Лобачевского-Нешвица.

К тому времени он опытным путём уже определил (спасибо Дылдину, слава ему), что призраки рассеиваются от небольших (и больших, впрочем, тоже) доз алкоголя. Он ещё не знал, что спивается; с появлением ребёнка стал выпивать чаще — чтобы сосредоточиться. Понимал при этом, что способ этот не то что негодный, но — недостаточный. И зашёл на проблему ещё и с научной стороны.