— Рынка нет. Ничего не стоят. Не было прецедента. Пиво ещё как-то идёт, а сыск не котируется.

— Тысяча рублей в день, — предложил тунгус.

— Окей.

— Окей.

— Окей.

Все трое сказали окей. И Человек, хотя ему хотелось сказать, что для прекрасной Марго он готов сразиться с Драконом совершенно бесплатно.

— Вот мой телефон, — тунгус дал майору крохотную картонку с цифрами. — Постарайтесь что-то узнать в ближайшие дни у ваших бывших сослуживцев.

— Только аккуратно. Не спугните, — подсказала Марго. — И про нас ни слова.

— Вот задаток. Пять тысяч, — улыбнулся Мейер.

— Наступило время зимней жертвы. Дракон будет действовать. Когда и если в городе пропадёт ребёнок, немедленно сообщите нам. Важно перехватить расследование у ментов или хотя бы встрять в него с самого начала, чтоб они не успели его завалить и загадить так, что потом не разберёшься, — приказала Марго.

— Если вы понадобитесь, мы вас найдём. Будьте на связи круглосуточно, — добавил Мейер.

— Когда пропадёт мальчик, если действовать быстро, у нас будет шанс спасти его. До нас не был спасён ни один. Хотя в Москве следствие вели лучшие оперативники. Мы должны сделать то, что не получилось у них. Мы сможем. Мы лучше лучших! Скажи, тунгус, — произнесла Маргарита Викторовна.

— Лучше лучших! — воскликнул тунгус.

— Евгений Михайлович, я уже сказала, что меня нужно звать Марго. А можно ли вас как-то покороче? Женя слишком легкомысленно. Может быть, Че? Коротко, но в то же время солидно. По-боевому и романтично.

— Да, почему нет.

— Тогда пока, Че, — сказала Марго.

— Пока, Че, — сказал тунгус.

— Пока, — сказал Че.

— Ну, — выждав паузу, произнёс тунгус, обращаясь к Че.

— Что? — спросил тот.

— Пока. Мы сказали пока.

— А! — хлопнул себя по лбу майор, забывший выйти из машины. — Пока, — и вышел; не хотелось ему выходить.

Снаружи, где начинало было кое-как светать, опять почернело от наползших с болота мраков и туч. Машина уехала. Майор смотрел вслед и видел восход. Над его плоской судьбой, над его пониженной жизнью — восход сверкающей женщины, лучами которой впору было бы освещать игры богов, ристания ангелов и золотые россыпи, и самый Эдем. А освещаются: он в куртке без пуговиц, его грошовая детективная лавочка, его нелепый город, построенный угрюмыми людьми от нежелания жить.

Кто любил, тот знает, что любовь действует, как эфедрин: подкрашивает реальность праздничными тонами. Бревенчатый офис майора стал от любви довольно мраморным, а серая его куртка — ослепительно серой. Стало веселее и в то же время много страшнее на душе. Всё выше восходила Марго, всё яснее становилось вокруг, и всё яснее становилось майору, что не достичь ему, не дотянуться. Вот почему корил он теперь себя перед зеркалом.

§ 23

За несколько дней, минувших с того восхода, тунгус позвонил лишь раз. Поинтересовался, нет ли полезной информации. Не было, не было информации. А так хотелось поразить Марго своим профессионализмом, смекалкой. Увы, поговоривший по старой дружбе с Подколесиным, фон Павелеццом и ещё двумя офицерами, ничего не добился от них Че. То ли был уж слишком осторожен, начинал уж слишком издалека. То ли совсем погрязли менты в круговой поруке, то ли и вправду не знали ничего важного. Не было информации, не было повода для встречи с Маргаритой Викторовной. «Эх, майор, майор…»

Отошёл от зеркала, сел за стол, стал от нечего делать ковырять карандашом тетрадку, купленную когда-то для ведения бухгалтерии.

В дверь офиса постучали так тихо, что майор не услышал и не сказал «войдите».

Вошёл мужчина с немного разбитым лицом.

— Мне нужен майор Человечников.

— Это я.

— У меня нет денег.

— У меня тоже. Было пять тысяч, жене отдал.

— Я Глеб. Дублин Глеб, — мужчина говорил с трудом, — Глебович. У меня такой вопрос, с которым надо бы в милицию, но в милицию мне нельзя.

— Слушаю.

— Отец Абрам посоветовал к вам обратиться. Вчера я был у него, совета просил. Он выпивал, с чертями своими выпивал. Агапидъ сказал, что вы опытный и добрый.

— Агапидъ?

— Это чорт такой. Самый умный из отцовых чертей. Никогда плохого не посоветует. Вот и отец Абрам говорит: слушай его, иди, мол, к майору, он может и без денег. Привык, говорит, майор без денег жить, так теперь они ему вроде и не нужны.

— Ну это преувеличение, — возразил было майор.

— У меня денег-то нет, а горе, горе такое, прямо беда, — как бы не в себе бормотал Глеб Глебович. — И в милицию нельзя. Только к вам…

— Спасите! — словно подменили вдруг Дублина, голос его перешёл в другой регистр, стал резок, дёрнулся, срезался.

— Присаживайтесь, — Че проковырял в тетрадке большую дыру, сломал карандаш.

Посетитель присел, достал из кармана и поставил на стол лёгкие детские кедики.

— Это что? — майор взял новый карандаш.

— Когда Велику годика три было, мы ещё в Москве с ним жили, я возил его на море. В Биарицц. Почему в Биарицц, не знаю. Название где-то вычитал, понравилось. А зря ведь, глупо ведь, — Глеб внезапно рассмеялся прямо-таки весело, — там купаться толком нельзя, особенно с маленьким ребёнком, волны очень большие и течения сильные; зазеваешься, утащат в океан на всю жизнь. Зато красиво. И прибой шумит.

Вот я Велика посажу бывало на песке шагах в двадцати от прибоя. Он играет, а я им любуюсь. И волнами. Так и стоит пред глазами картина — Велик, волны. Огромные волны; с самой середины Атлантики катится такая волна и достигает берега и встаёт на дыбы в двадцати шагах от Велика. Он сидит играет, крошечный, а волна на него идёт трёхметровая, идёт, идёт. И вдруг раз! — обрушивается с грохотом и шипением. И отступает, уходит ни с чем. Возвращается в океан без добычи. Только брызги долетают до моего сыночка, и он смеётся, и я с ним засмеюсь, бывало.

А тут в Метценгерштейне на днях я в тюрьме сидел, — на этих словах майор встрепенулся. — Сон мне там приснился. Сидит Велик на берегу. Я к нему иду, несу воду, купил в пляжном баре, отлучился на минуту, но из виду не терял, никогда не терял, поверьте, я хороший отец и сыночка своего никогда одного не оставлял.

Но тут снится мне, что иду я к нему, а с океана волны к нему идут. Одна за одной. Вырастают и рушатся, и уходят, и брызгаются, а Велик смеётся от их брызг. Вдруг вижу — что-то будто не то. Вот ещё волна, обычная вроде бы, но тревожно мне почему-то становится. Иду быстрее. И волна быстрее. Я бегом. Волна нарастает. Я начинаю вязнуть в песке. Волна нарастает в полнеба. Я кричу Велику «беги». Он не слышит, играет, смеётся. Волна заслоняет солнце; темно сразу и холодно становится. Волна проходит линию, на которой рушились другие волны, пенится, гудит, не останавливается. Я падаю, тянусь к Велику. И волна рвётся прямо к нему. Нависает над ним; я поднимаюсь, бегу к сыну. Не успеваю. Волна быстрее. Не успеваю… Волна быстрее… Накрывает его, хватает, уносит. Я бегу за ней, но не угнаться. Зову на помощь, а вокруг вдруг ни души, куда-то пропали все купальщики, сёрферы, спасатели. Нет никого. Пустой пляж, и кедики моего малыша на песке. Вот они. Нашёл я их в старых его вещах. Семь лет, оказывается, хранились и вот — приснились и нашлись… Думал, ничего, я же учёный, в снах никакой загадки нет. А тут сбылось вдруг.

— Пропал мой Велик, — опять не своим каким-то новым, третьим уже голосом вскрикнул Глеб. — Вот, приложите к ушам.

— Зачем?

— Приложите, пожалуйста, — настаивал Глеб, протягивая майору кедики. — Другой стороной, не подошвами, да, так, правильно. Что слышите?

— Да ничего.

— Прислушайтесь, умоляю вас. Вот я выключу, — Глеб выключил телевизор, который, впрочем, работал без звука.

— Шум какой-то. Как в морских ракушках, из которых, как говорят, шум моря слышен.

— Верно, — почти обрадовался Дублин. — Я вчера плакал над этими кедиками, целовал их и случайно к ушам прижал. И услышал шум прибоя в Биарицце. Он там в этих кедиках бегал. Вот я слушаю их и плачу, слушаю и плачу. Я был, поверьте, хорошим отцом. Если и оставлял его одного, то только в машине. Всегда заботился о нём. И даже хотел бросить пить. А тут вдруг… Дело важное было… Уехал от него… Помогите! Спасите моего малыша! Я потом заплачу…