У всякого, даже и самого робкого из нас, отыщется, чем превзойти робость. Посидит гражданин в укрытии, посидит за железными дверями, замками и запорами, посидит да и заскучает. И обнаружит в себе вдруг если и не мужество, то какой-нибудь иной талант, от которого трудно усидеть на месте. И начнёт понемногу пренебрегать опасностью и совершать вылазки из своей норы на свет божий. Соблазнит ли человека роскошь человеческого общения, желание на людей посмотреть и себя показать; или искусит его тщеславие, что вот, мол, сижу тут, прячусь, и никто не знает, что я тут сижу, так вот пусть же знают, а то что же вот так мне зря тут в безвестности весь век и просидеть и т. д.; доведут ли его до цугундера кабаки да бабы; или вот захочется ему в зоологический музей нестерпимо (бывает и так!) или на стадион, посмотреть живьём полуфинал, — и переборют в душе гражданина вот такие-то глупые суеты, пустяки и вздоры великую силу страха. И проявит вдруг гражданин незаурядную халатность, отчаянную беспечность и выберется из укрытия. И очень даже зря!

Знал, точно знал Сергей Михайлович, какая охота ведётся по его душу. Знал и кем, знал, что Аслан Андарбекович не шутник и что у Кетчупа руки по локоть не в кетчупе далеко, а в самой натуральной крови. Знал и боялся. Но сильнее боязни оказалась поразившая его болезнь, имя которой — ревность.

С прошлого четверга, как открыл ему про жену правду лейтенант Подколесин, не было покоя генералу. Что бы ни делал он — ревность жгла, и не было от неё спасения, ни лекарства. И что, казалось бы, такого! Что жена ему или он жене! Спали и разговаривали они давно раздельно. И ели вместе не всегда и не всё. Генерал не мог почему-то видеть, как генеральша жуёт квашеную капусту, грузди, сухари и вообще всё хрустящее. Надежду же тошнило от особенных каких-то хлюпания и хрюкания, с которыми Кривцов кушал чай. И любимый свой куриный суп хлебал он с бесившими её нечестивыми причитаниями «ах, ах…нах, нахххх…уй, уууй…ой…ням, ням, нямнямня…мня…бля…бляааа…ть…ть тьть…уй…ть…» Поэтому, если доходило дело до такого супа или капусты, расходились супруги ужинать по разным столовым. Да и без того давно жили они далеко друг от друга, на разных концах дома; виделись редко и не скучали от этой редкости. Да и садовница кстати тут пришлась; чего же, спрашивается, лучше!

Ну что ему опять-таки вся эта жена! Ну мало ли кто ходит по дому, дом-то большой. Есть же, кроме жены, к примеру, домработницы две и три таджика по хозяйству — не всё ли равно, с кем все они спариваются; так чем же жена важнее таджика? Ведь с сексуальной точки зрения что жена, что таджик — никакой разницы, никакого интереса. Пусть совокупляется с кем хочет.

Наплевать и забыть бы — но нет! Куда! Жжёт ревность, покоряет странная человеческая страсть не отдать другому то, что и самому давно не нужно. Генерал приказал продолжить слежку за Надей. А уж когда она пришла просить помощи для пропавшего Велика, рассвирепел Сергей Михайлович, стукнул её по лбу кобурой, сильно стукнул (впрочем, справедливости ради надо заметить, что кобура пуста была). И продолжил следить, мечтая накрыть изменницу с поличным любовником, и вот выследил и накрыл. И не выдержал, понесло его на место события, чтобы лично… чтобы… чтобы что? Сам не знал что. Вышел из дома, где просидел безвылазно полтора года, и припёрся аж на аэродром. И зря, зря он так погорячился! Но сильна ревность и слепа, тупа.

Оставался лишь миг, последний миг до полного осознания Глебом убийственной вести об исчезновении его малыша, которая наверняка убила бы его. Но тут на лицо ему обрушился кривцовский крик «… твари!..» и крутой удар. Дублин успел разглядеть мчащийся на него деревянного цвета кулак с наколотой надписью «Т-80», тяжёлую, похожую на ухмыляющийся кулак, голову генерала и сверкнувший, как слеза, качнувшийся от поднятой кулаком ударной волны бриллиантик в надиной серёжке. Потом он услышал треск своего ломающегося лица и отключился.

Кривцов начал было колотить упавшего Дублина, за которого попыталась заступиться Надя, сразу же, впрочем, арестованная Подколесиным. Кривцов был не в себе и решался уже на убийство и чего доброго решился бы, но тут сквозь него пролетела пуля.

— Кетчупы? — вопросительно провопил Подколесин. — Засада?

Кривцов свалился рядом с Дублиным.

— Серёженька, миленький! — заголосила Надя над павшим мужем (загадочность женской натуры изрядно преувеличена поэтами и дураками, но однако же следует признать, что иногда на самом деле выходки женщин определённо поразительны).

Рядовые милиционеры разбежались по аэропорту в поисках стрелявшего.

— Или чечены? — продолжал оглушительно размышлять вслух лейтенант.

Он присел на корточки возле начальника. Начальник, обнятый Надей, корчился, хрипел и задирал конечности, как раненый конь из фильма про Красную Армию.

— … А первая пуля, братцы, ранила коня, — вспомнилось Подколесину, и он завертел головой в ожидании второй пули. Но не летела никак ниоткуда вторая пуля, и стало страшно, и он закричал опять. — Или всё-таки Кетчуп? Засада? Или Аслан? А?

Со всего аэропорта сбежались пассажиры и мелкие служащие разных аэропортовых служб. Обступили любопытствуя, заморгали фотокамерами, захлопали глазками, уставились мобильниками на впечатляющую картину: Надежда, поочерёдно оплакивающая то мужа, то любовника, распростёртых, словно герои античности на поле брани, и лейтенант, спрашивающий у неизвестности: «Аслан? Кетчуп? Кто стрелял? Кто послал стрелка? Аслан? Кетчуп?» Ожидал ли он, что вдруг откуда-нибудь из багажного отделения выйдет сам Аслан Андарбекович собственной персоной и скажет: «Ну я, я… чего разорался-то?» Или просто слегка ненадолго помешался лейтенант от нахлынувших переживаний?

Как бы то ни было, колоритное это зрелище минут сорок будоражило интернет. Твиттереры, вконтакты, фейсбукинисты, жж-жители и другие сетевые толпы и сброды бурно рассмотрели и обсудили происшествие. Прославили потерпевших, пожалели их и посмеялись над ними, а потом заскучали и моментально забыли. И ринулись дальше в поисках новых приколов.

§ 22

«Эх, майор, майор! Что ж ты такой уебищный!» — корил себя майор Человечников, поправляя перед зеркалом выражение лица. Выражение было глуповатым, хоть щурься, как Коломбо, хоть улыбайся застенчиво, как Володя Шарапов, хоть шевели мозгами, как патер Браун. Майор страдал. Он понимал, что не может рассчитывать на взаимность.

Как-то он гулял с младшей дочерью, лет шесть назад, и вслед им прохожая старушка прошипела: «Совсем совести нет. Такую громадную псину ребёнок выгуливает, да ещё без поводка, без намордника! А если этот зверь нападёт на кого? Девчонка-то не удержит! Что тогда? Вон по радио передавали — одной пенсионерке откусили…» Что там такое откусили пенсионерке, Евгений Михайлович не расслышал, но про то, что иногда при определённом освещении бывал похож на коренастого кобеля, знал и сам. Справедливо было и то, что и при всяком другом освещении, и даже в темноте он тоже не очень-то хорошел.

Но неказистостью своей детектив никогда не тяготился — уже говорилось, что город наш населён был далеко не богинями и героями, а так, жмыхом и соломою рода человеческого.

Только ведь и с соломою может разное случиться. И случилось!

Неизвестно, все ли мы умрём когда-нибудь, но что когда-нибудь каждому из нас встретится, если уже не встретилась, главная женщина — это точно.

О главной женщине многое сказано, но многое из сказанного туманно, неверно. Говорили, что она красавица, но многие свидетельствуют об обратном и даже утверждают, что самая совершенная красота лишь отсвет её могучей власти. Она не всегда умна, часто и не умна вовсе; ну так что же с того: что за радость желать и ласкать доктора наук или топ-менеджера. Одних главная женщина настигает в нежном возрасте и не отпускает уже никогда, выращивая из ослеплённых и оглушённых первой любовью мальчиков поэтов и рыцарей. Других подстерегает в середине жизни, уводя от устоявшихся было привычек, от семьи, от любимых детей — в бездну, разверзшуюся по соседству, в которой плоть, воздух, вода и свет новы на вкус. Третьих забирает уже слабыми, перед самой старостью, кружит их напоследок по небу над прожитыми вещами, днями, деньгами и чувствами, показывая, какими они могли быть, но не были и никогда не будут.