Спустя примерно час он вышел из служебного входа с прямоугольным свертком в руках, но отправился вовсе не в центр города, где проходила панихида, а в сторону жилища талантливых копировальщиков, решив, что почивший деятель искусств всё равно не заметит его опоздания.

Мастерская госпожи Луговской оказалась на удивление маленькой и сплошь заставленной. Картины, подрамники, камни, баночки и склянки всех видов, форм и расцветок, аптекарский стол, кисти и краски, пигменты и ящики с самыми разными инструментами. К большому изумлению, господин Лунц не обнаружил своего долгожданного полотна, сколько ни озирался по сторонам. Луговская заметила это и показала на стол в углу комнаты:

— Ваша картина вон там.

Только сейчас господин Лунц заметил на подставке странный цилиндр, на который было намотано полотно.

— Для чего это? — удивленно обернулся он к Луговской.

— Странно, что вы не знаете, — отозвалась она. — Это знаменитый метод. Придумал еще Ван Меегерен. Чтобы получить кракелюры. Раньше все грели полотно в печи, чтобы лак потрескался. Но если такое полотно будут смотреть на хорошей экспертизе, то можно проколоться. Кроме того, это занимает много времени, потому что делается долго и в несколько этапов. Ван Меегерен не сильно ломал себе голову с печками и прожарками, а придумал после одного нагрева наматывать полотно на толстую палку. Вот вам и кракелюры. А вот в них, в эти самые трещины, я должна забить старую пыль, чтобы сбить с толку любых экспертов. Ее надо немного, но это важно, по ней часто определяют возраст. Пустить пыль в глаза — вот что я собираюсь сделать во всех смыслах.

— И вы берете пыль с кантов?

— Да. Если не хватает, беру сами канты. С картин, подходящих по времени. Измельчаю в пыль. Никто никогда не смог доказать, что мои работы — подделки. Я лучшая.

— Разумеется, — замахал руками директор музея, немного подумал, замешкался, но потом всё-таки задал каверзный вопрос: — Скажите, а где вы обычно берете канты?

— Там, где я беру их обычно, сейчас мне их брать некогда, — сказала Луговская тоном, абсолютно исключающим все возможности дальнейшей дискуссии. — Благодарю вас, что привезли картину так быстро. Она не сильно пострадает, уверяю вас. Вы сможете забрать ее вместе с копией. В тот срок, который мы оговорили. Я всегда соблюдаю договоренности.

Когда директор музея изящных искусств добрался до ресторана, в котором проходил поминальный обед, присутствующие уже успели проститься с почившим и основательно приложиться к крепким напиткам. Господин Лунц сел на свободное место рядом с одним давним знакомым, известным искусствоведом и критиком, большим любителем сплетен и вследствие этого активным участником самых различных мероприятий светской жизни. Пока Лунц поглощал мясной салат, закусывая его блинчиком с красной икрой, искусствовед в подробностях рассказал ему, как прошла панихида, и успел вкратце охарактеризовать практически всех, сидевших за столом, причем некоторых — в таких подробностях, которые господин Лунц предпочел бы вовсе не знать. Но его собеседника было не остановить, так как он уже успел выпить за помин души усопшего значительно больше положенного в таких случаях.

— Как жаль покойного, — вздохнул Лунц. — Мы встречались с ним буквально на прошлой неделе, и он собирался играть в гольф. И еще рассказывал мне, что едет куда-то путешествовать. И на свой возраст он совершенно не выглядел. Надо же, какая трагическая нелепость.

— Почему же нелепость? — отозвался его собеседник и окинул господина Лунца мутным, но придирчивым взглядом. — С чего ты взял, что непременно нелепость? Как знать, как знать… — добавил он и потянулся за новой тарелкой.

Материализовавшийся из воздуха официант снова наполнил рюмки.

— О чем это ты?

— О том, что нужно заботиться о своей безопасности, когда оставляешь такое лакомое наследство. И когда не так уж много наследников. Бывшая жена, развод с которой только что закончен и которая теперь не может предъявить ни одной претензии. И новая жена, которой без году неделя. А его брат? То еще жулье… Поверь мне, я знаю их всех как облупленных. Между прочим, когда-то с его бывшей…

— Подожди, — остановил Лунц. — То есть ты намекаешь, что его могли…

— И могли, — так воодушевленно кивнул искусствовед, что Лунц испугался, как бы он не ударился лбом о тарелку. — И запросто могли!

— Постой, но ведь вскрытие, экспертиза… Там же инфаркт…

— Послушай, Лунц, ты что, правда такой же древний и отсталый, как картинки у тебя в музее? Сейчас уже чего только не придумали, чтоб ты знал. Пять капель — и шито-крыто, и следов нет.

Искусствовед стал говорить медленнее, и господин Лунц ужасно испугался, что тот сейчас заснет, а ему так и не удастся выяснить самою главного. Поэтому он вцепился в локоть своего соседа, надеясь, что боль его взбодрит, и заманчиво поставил перед ним еще одну рюмку, но при этом крепко удерживал ее рукой, чтобы его визави не успел опрокинуть ее до того, как выдаст заветную информацию.

— Я думаю, это невероятно. Быть такого не может, — нарочно сказал Лунц. — Если где-то такое и придумали, чтобы даже никаких следов, и врачи не могли доказать, то это явно не у нас. Разве что где-нибудь в Америке.

— Какой ты упрямый, Лунц. Как баран. Где та Америка? Да она давно уже в подметки нам дышит. Они там вообще в кризисе! Ты хоть знаешь, что у них там происходит? Да кому она сдалась, эта Америка?!

Разговор явно сворачивал не в ту сторону, но господин Лунц ловко спас ситуацию.

— Ты прав, ты прав, дорогой, — залился он соловьем, зная, что искусствовед особенно падок на лесть. — Разумеется, ты прав. Кто, как не ты, всегда и всё знает.

— Я — знаю! — провозгласил искусствовед.

— Может, ты даже знаешь, у кого достать такие капли? — господин Лунц сам не мог поверить, что всё-таки сказал это вслух.

Искусствовед снова поднял на него мутный взгляд, криво прищурился, долго молчал, глядя Лунцу в переносицу, а потом с размаху хлопнул его по плечу:

— Ха! Ты меня проверяешь! Проверяешь меня, да, Лунц? Думаешь, я выпил и плету языком? Да, я выпил, но я и пьяный знаю побольше, чем все вы тут вместе взятые. Хочешь, чтобы я доказал? А я докажу!

Он бросил вилку и нож и начал шарить по карманам. Потом достал пузатый кошелек, выложил из него на стол несколько золотых кредиток, искоса посматривая на эффект, производимый на публику, и, наконец, маленький прямоугольник, на котором было напечатано только одно слово: Аптекарь. С другой стороны прямоугольника размашистым почерком был написан адрес.

«— Вы никогда не были в этом доме.

— Разумеется.

— Вы никогда не видели меня, не знаете моего имени, у вас нет ни телефона, ни адреса…»

Часть двадцать четвертая

Райские птицы любят позировать. Красуются часами, примеряют позы, меняют наряды, могут быть такими разными. Пахнут так сладко, щебечут так нежно. Нет никого на свете, кто был бы их краше. Они знают об этом, любуются собой, завораживают сами себя. Начинают кружиться, забывают про всё, танцуют, поднимают ветер. Хотят улететь, но что-то их держит, кем ни прикидывайся, будь ты цветок или райская птица. Рвутся на небо, теряют перья, бьются и злятся. Не подходи никогда к райской птице ближе, чем свет от ее оперенья. Она не простит и ударит. Лучше начни танцевать ее танец, сделай вид, притворись, удиви ее. Чтобы она поверила, что ты на нее похож. Что и ты умеешь летать и танцевать ее танцы. Потому что так не бывает, чтобы ее птенец всегда оставался гадким…

Разумеется, я отправилась к Марте выяснять судьбу исчезнувшего флакона. Полицейскому инспектору я пообещала доставить вещественное доказательство как можно скорее прямо в участок.

— Как хорошо, что ты пришла! — обрадовалась она. — Мои старшие играют с соседской девочкой, а мы пока хоть поговорим с тобой как нормальные люди.