— Ты серьёзно болен, но я не могу вылечить тебя, ты должен исцелиться сам.
— Я здоров!
— Ты болен любовью к сыну бога, ты дерзнул как Икар, приблизившийся к пламенеющему Гелиосу. Участь сына Дедала была печальна.
— Знаю, он разбился о землю и сошёл в Тартар совсем юным.
Пион положил руку мне на плечо и в его странных, словно пустых глазницах, там, где отражалось звёздное небо, я прочёл своё будущее.
— Нет! Мойры, остановитесь, я не хочу! Колесо прялки, заклинаю тебя, качнись обратно!
От собственных криков я проснулся по-прежнему на холодном каменном полу храма. В окна заглядывали золотистые лучи осеннего солнышка, а вездесущие воробьи уже начинали обычный утренний переполох.
Пион сказал: «Исцелись сам, иначе тебя ждет бесславное падение».
Отряхнув порядком измазанный хитон, я вышел на дорогу, спросил у первого проезжающего на волах селянина путь в школу. Оказалось, за три дня блуждания я не слишком далеко ушёл от неё, поэтому, подкрепившись водой и найденной в долине дикой маслиной, к исходу дня вошёл в Миезу. После, я несколько раз искал тот храм и не нашёл. Может быть мне привиделось то селение, или вечный проказник Пан посмеялся надо мной? Не знаю, но те несколько слов Пиона я пронёс через все годы. Вступив под сень нашего портика, я был уже умудрён знанием будущего. Меня никто не спросил, почему я отсутствовал, хотя поиски всё же были организованы. Только мой раб радостно вскрикнул, увидев хозяина и принялся хлопотать, устраивая ванну. Я же попросил только кусок сыра с хлебом и немного молока. Поговаривали потом, будто бы я казался сумасшедшим. Напротив, ещё никогда мой разум не был таким отдохнувшим. Одевшись в длинную тунику и закутавшись в волочащийся по песку гиматий, занял место на ступенях древнего амфитеатра. Шёл урок театрального искусства у грека Памфилоса. Ученики по очереди исполняли монологи из всем известной трагедии Эсхила «Персы». Юношеские голоса звучали как-то по особенному торжественно в древнем сооружении, отдаваясь эхом от мшистых камней. Здесь была и радость греков от победы и проклятия дерзким завоевателям и их бесславный конец — всё, написанное вдохновенным слогом, рождало самые прекрасные чувства у слушателей.
Ты выступал последним.
«Когда же белоконный ясный Феб
Окрестность озарил — как будто гимн
Раздался мощный, шумный клик вдали:
То были эллины — и громогласно
Им вторя, со скалистых берегов
Аяксовых отозвалось им эхо
И сильный страх на варваров напал;
Надежда обманула их; враги
Не думали бежать, но пели гимн
Величественный, смело выступая
На бой».
Учитель прервал чтение и указал на меня, принуждая с ходу продолжить декламацию.
— Простите, учитель, я отсутствовал и не успел подготовиться. Могу я прочитать того же Эсхила, но только иные строки?
Памфилос милостиво склонил голову в знак одобрения. Все ученики обратились в слух, сидя вполоборота ко мне. Я не стал выходить на сцену, даже не снял край гиматия, который покрывал мою голову, набрав воздуха в грудь излил строки из «Прометея прикованного»:
Свершается — то слово не пустое.
Земля дрожит, и гул протяжный грома
Кругом ревет, и вздрагивают ярко
Огнистые извивы молний; вьюга,
Вздымая пыль, крутит ее столбом
И вырвались все вихри на свободу;
Мешается, столкнувшись, небо с морем,
И этот разрушительный порыв,
Зевесом посланный, несется прямо,
Неистовый, ужасный — на меня!
О мать-земля святая! О эфир,
Свет всеобъемлющий! — смотрите,
Какую я терплю обиду!..
Последние слова я выкрикнул во всю мочь и услышал мёртвую, стучащую в висках, тишину. Даже учитель и сидящий неподалеку Аристотель боялись посмотреть на меня. Запахнул одежду и молча сел на место. Ко мне никто не подошёл, даже Никанор с Филотой прошли мимо, сторонясь словно прокажённого. Только Протей, юноша со светлыми мягкими кудрями, сын Лаоники, участливо спросил, не заболел ли я?
— Нет, благородный Протей, напротив, я на пути выздоровления. Тебе не стоит находиться рядом. Я, как медуза, обращаю в холодный камень всё, что вижу, поберегись!
— Я не боюсь и твоя опала мне безразлична. Можешь сегодня сесть рядом на ужине.
— Благодарю.
Не желая и дольше задерживать твоего самоотверженного молочного брата, я пожал его руку, предварительно обернув свою плащом, давая понять, насколько велико моё унижение. Ты молча наблюдал за нами издалека и, дождавшись, когда Протей отошёл, приблизился, немного склонив голову к плечу, властно посмотрел на меня. Я выдержал твой взгляд. Впервые я не стал смущённо хлопать ресницами и отворачиваться. Я смотрел на солнце широко открытыми глазами, и ни одна слеза не засеребрилась у меня на щеке.
— Так значит Прометей — титан, который имел глупость угрожать самому Зевсу?
— Я лишь читал строки Эсхила.
— Ты не читал, ты орал их! Но, раз уж ты у нас такой образованный, скажи, что случилось с Прометеем потом?
— Он был низвергнут в преисподнюю.
— Вот видишь, Зевс одной своей молнией послал в подземное царство мятежного титана.
— Так оно и было! — увлекшись диалогом, мы не заметили, как к нам подошёл Аристотель, вклиниваясь в разговор. — Но не забывайте, достойные юноши, что в третьей части пьесы великий Зевс и гордый Прометей помирились, и титан открыл тучегонителю тайну, которую скрывал столетиями.
— Какую? — одновременно выкрикнули мы.
— Тайну о браке богини Фетиды! Только Прометею было открыто будущее богов, и он предостерёг Зевса от связи с этой богиней, сказав, что его сын значительно превзойдёт отца и в доблести, и в житейской мудрости. Боги посоветовали отдать Фетиду в жёны герою Пелию, и вскоре в их доме раздался плач новорождённого Ахиллеса. Подумайте об этом, мои дорогие ученики, и завтра пусть каждый из вас напишет мне труд о чванливости и гневе, и, пожалуй, о судьбе. Это будет вам задание от остальных я вас освобождаю.
Я не выполнил приказ Аристотеля. Время, отведённое для самообразования, я провёл в одиночестве, бродя по школьным переходам. С момента нашей размолвки, впервые ощутил себя, если не свободным, то, по меньшей мере, независимым от всего. Меня не занимала оценка учителя, его гнев или похвала, я просто ходил и пинал всё, что попадалось по пути: камни, скамьи, углы здания, несчастную кошку Птолемея, некстати попавшуюся на пути. Меня перехватил Протей и увёл к себе. Я впервые переступил порог его комнаты и поразился порядку, царившему на столе и в шкафах, если у меня математические таблицы можно было обнаружить в самых неожиданных местах, например, в купальном белье, а ножны меча торчали, засунутые между ножками стула, то у него всякая вещь знала своё место. Усадив меня и налив полную чашу медового напитка, Протей бесшумно устроился напротив.
— Милый Гефестион, я был рад твоему возвращению. Мы все сильно переволновались, думали, тебя разорвали дикие звери. Александр три дня не слезал с коня…
Понимая, что неспроста Протей завёл подобные речи, я горько усмехнулся.
— Ты позвал меня, чтобы сообщить о царевиче?
— Он страдает, только не показывает вида, ты же знаешь, какой Александр гордый.
— С чего бы тебе мирить нас?
Судя по смущению Протея, он имел свой интерес, и тут в мою голову заползла страшная догадка.
— Ты любишь его?
— Мы вместе играли ещё в гинекее у благородной Олимпиады, вместе поступили в учение к Леониду, поначалу, у нас на двоих был один конь и один меч.
Протей говорил, и по его лицу скользила нескрываемая жалобная улыбка. Именно от неё мне стало не по себе, словно некий судья сейчас обвинял меня в краже.
— Вы ещё можете возродить былую привязанность, смотри, я отступился.
Понимая, что говорю совсем не то, что думаю, я тем не менее попытался быть убедительным. Протей сейчас вызывал во мне чувство гадливости, его приторно-нежная натура, признавшая поражение так легко и спокойно, была неприятна. Я не понимал благородства твоего молочного брата. Он опустил белокурую голову и тихо прошептал.
