— О благородный Аминотид, я высоко ценю твоё участие в моей жалкой судьбе и всё же, как я могу оставить Александра в столь тяжёлом походе. Позволь, как и раньше, исполнять свои обязанности!
— Не позволю. Ты поедешь с женщинами в обозе.
Я не мстил и не чувствовал удовлетворения некогда обиженного любовника, я просто не хотел, чтобы «эта обезьяна» путалась под ногами, раздражая и так порядкам взвинченных воинов. Багой сделал последнюю попытку.
— Аль-Скандир! Я не нужен тебе?
В синих глазах мелькнула безумная надежда на былые чувства, евнух не мог поверить в наступивший крах. Несчастный, он ещё цеплялся за собственные иллюзии, веря в некую связь между вами. Ты же не стал рассусоливать, оборвал даже слишком резко.
— Гефестион лучше знает. Подчиняйся!
Я шёл, не оборачиваясь, не хотел видеть налитых слезами прекрасных оленьих глаз бывшего соперника, я презирал его, и уж никак не рассчитывал встретиться с ним ещё раз накануне похода.
Ночью, а я ложился поздно, в отличие от тебя, в сотый раз выверяя маршрут по карте, заметил, как полог качнулся, и некто змеёй скользнул во внутрь. Схватив лежащий рядом меч, я окрикнул.
— Багой, — отозвался евнух, шагнув из темноты, показывая пустые руки и отсутствие какого-то ни было вооружения, впрочем, кинжал он мог запихать и в рукав длинного персидского платья. Оттого не стал далеко откладывать клинок, а только слегка расслабился.
— Зачем ты здесь? Если пришёл просить, не трать моё время.
— Просить, — протяжно вздохнул евнух и его голос показался мне окриком из Тартара, — просить у тебя? Нет. Я пришёл выпить за твою победу, только и всего. Смотри.
Перс быстро извлёк из складок халата небольшую склянку и, откупорив её, поднял в жесте приветствия.
— Прими мои поздравления, благородный Гефестион, ты сражался достойно и победил. Прошу, не перебивай, может, это единственный раз, когда я могу сказать — я… ты… Аль-Скандир… даже боги, и те не смогли разорвать вашу связь. О, я молился, я сотни раз заклинал Кибелу помочь мне в святом мщении, и она была благосклонна: в ту ночь, когда жаждая филэ, великий царь взглянул на меня, я был готов стать для него единственным. И пусть, закрыв глаза, он шептал иное имя, его руки обнимали меня, целовал он — мои губы. Прошу!
Заметив движение, с целью врезать лгуну хорошенько по зубам, отскочил назад, приседая, умоляюще продолжил.
— Клянусь, я не любил Аль-Скандира, я лишь хотел уничтожить самого ненавистного мне человека — тебя. И, казалось, всё получается! Даже побои перенёс с наслаждением, ведь они свидетельствовали о твоей боли. О, я интриговал, подкупал слуг, я подливал царственному любовнику зелья, известные только персидским мудрецам, настои трав, возбуждающие сердце и плоть. И отдавался каждую ночь, поверь, Гефестион, ты не дал Аль-Скандиру и малой толики тех сладострастных чувств, что познал он со мной на горячем ложе. Я стал для него желаннее! Все вокруг говорили — век Гефестиона прошёл, он утратил юношескую прелесть, огрубел, он уже не тот, и любовь царя использует, как способ удержаться у трона. Я верил. Я хотел верить, я сам нашёптывал возлюбленному эти мысли. Каждую ночь, каждое утро, подавая воду для омовения, каждый вечер, расстёгивая его сандалии, скажи, кто бы мог не сломаться, всякий человек, но только не Аль-Скандир. Вглядываясь в спящее лицо, в его губы и закрытые глаза, я верил, что имею над царём власть, но, когда он вдруг, стиснув меня, сонно бурчал на ухо — «филэ», я отдал бы все сокровища мира за то, чтобы это прозвище относилось ко мне. Я умолял разрешить мне называться вашим греческим странным именем, на что любимый, смеясь, качал головой, придумывая мне тысячи иных нежных, прекрасных прозвищ, но «филэ» — никогда! Ты, будучи далеко, незримо присутствовал во всех наших соитиях, во всех ласках, и ты, не зная того, день за днём подтачивал мои силы только одним своим именем. Я проиграл не тебе — себе. Когда однажды почувствовал, что люблю Аль-Скандира и то, что начиналось как месть, переросло в нечто большее, я испытал всё — и восхищённое возвышение, и горе отвергнутого любовника, не секрет: Аль-Скандир больше не зовёт меня для постельных утех, низведя до положения слуги, лишь изредка дарит вниманием. Я понимаю и не могу ничего требовать, но почему он до сих пор улыбается, когда называют твоё имя? Не моё, не имя жены или даже матери! Он любит тебя, только тебя и никого другого уже не полюбит, как поздно я понял это! Как страшно моё прозрение! Смотри, Гефестион, я пью за твою Нику!
— Стоять!
Пока Багой долго разглагольствовал, я пристально изучал выражение его глаз. От меня не укрылся странный блеск, расширенные зрачки, несомненно, евнух находился под воздействием опия. Неужели его страдания достигли пика и он, как ранее и я, прибёг к его спасительному забвению, тогда…
— Брось склянку! Я говорю — брось её!
Пальцы евнуха дрожали, он пытался пить, но больше проливал на грудь, не в силах справиться с волнением. Тогда ударом кулака я разбил зелёное египетское стекло, обрушив отраву на пол, схватив отчаявшегося соперника за волосы, наклонил, веля извергнуть проглоченное.
— Глупец! Трижды глупец! Помирать он вздумал, не дам!
— Отпусти, — скулил перс, — не могу жить и не буду!
— Будешь! Открой рот, тебе говорят, два пальца и нажимай на язык! Так, отлично! Смотри, как много спел выхлебать!
Наверное со стороны казалось, что мы снова решили подраться, я лупил евнуха по спине, сжимал ему грудь. Орал, чтобы тот срыгивал, и когда измочаленный, он наконец отступил, вздохнул с облегчением.
— Твоя смерть мне не нужна, ровно как и твоё унижение. Отдышись, и ступай к себе, завтра хочу видеть Багоя в воловьей поводке.
— Ты ещё более жесток, чем говорят, — покорно прошептал евнух, — и неправда, будто бы не ищешь мести, нет, Гефестион, ты хочешь растянуть её как можно дольше во времени. Ты хочешь наслаждаться каждой минутой моего горького существования, слышать свист холодного ветра в пробитой любовью груди, о благороднейший. Я рассчитывал на каплю твоего милосердия, но похоже у тебя его вообще нет и никогда не было.
Усадив евнуха на узкую походную кровать, я разогрел немного вина и, налив в килик, отдал несчастному. Сел рядом, глядя в сторону. Понимая, как важно не допустить его самоубийства и в то же время придержать надежду.
— Откровенность за откровенность. Этого ты, конечно, не ожидал, и я разрушу твои умозаключения. Сегодня, как и тогда, я спас твою жизнь, ты спрашиваешь — зачем? Всё просто. Ты нужен Александру, издали я тоже наблюдал за тобой, прикидывал, нужен ли ты великому человеку, и если бы пришёл к отрицательному выводу, то давно бы отдал приказ тайно придушить, как видишь, ты жив, и не потому что я обуян жаждой медленной мести, я думаю о благе государства, которому нужен сильный Александр. Ты вдохновляешь его, так почему бы не снизойти к малым шалостям. Жены, любовницы, шлюхи на одну ночь, ты, со своими внезапно вспыхнувшими чувствами, вы все для меня едины, и если завтра Александр захочет трахнуть ослицу, я найду ему походящее животное.
Багой тихонько икал от перенесённого ужаса близкой смерти, слушая и утирая невольные слезы.
— Завтра мы идём на смерть, не скрою, выживут очень немногие. Я не хочу подвергать тебя жестокому испытанию, ты обязан остаться с царём ещё очень долго.
— А ты, ты будешь рядом с царём?
— На всё воля Зевса, хотя я и не слишком доверяю громовержцу.
— Тогда я спокоен за Аль-Скандира, и подчиняюсь, Гефестион, — впервые Багой обратился ко мне по имени, — ты сам бог, и раз определил мне жить — так и будет, теперь я могу идти?
Задерживать перса, когда до рассвета, до которого оставалось менее шести часов, не было основания, Багой казался полностью раздавлен, и потому я только махнул рукой в его сторону.
Как не стараюсь, не могу забыть той пустыни, названной Гедрозия, странное имя, учитывая, что песок в ней, красноватый от природы, был настолько тяжёл и глубок, что копыта мулов вязли в нём почти по скакательный сустав. Идти становилось с каждым днём всё тяжелее, отчаявшись, усталые люди ложились ничком, и никто не приходил им на помощь. Войско который день тащилось под изнуряющим южным солнцем, уходя всё дальше от морского берега, оставляя далеко позади жалкие лачуги рыбаков, сложенные из рыбьих костей. Вскоре и они исчезли за горизонтом, отныне, везде, куда не падал взор, расстилалась однообразная картина: изматывающая пылающая бездна, засасывающая в свои недра всякого, кого покидали силы. Нельзя, нельзя было отставать, многие ползли на коленях, многие, в отчаянье бросив даже съестные запасы и драгоценную воду, услышав зов демонов смерти, прозываемых Миург, вдруг отделялись от войска и двигались в ином направлении. Куда они шли, не знал никто, мы больше их не видели. На исходе первой недели зарезали всех волов и лошадей. Затем пришла очередь верблюдов. Многие пили кровь животных в надежде обрести силы. Редко кто зажигал костёр в лагере: согреться ночью была непозволительная роскошь, доступная только избранным. Ты помнишь те пустынные ночи, сменявшие знойный полдень? На редкость студёные, и если днём всё плавились от жара, то, как только сумерки опускались на притихшее войско, оно начинало стучать зубами уже от пронизывающего холода.
