Кто-то, возможно, садовник или муж Такуми, сделал для него мяч из шкуры оленя, и он гоняет его с утра до вечера. Иногда он убегает в лес, и они дотемна не могут его найти. Мальчик сделал себе лук и стрелы и охотится на куропаток. Он часами сидит в маленьком домике, который соорудил себе в дупле дерева, и утверждает, что к нему приходили медведи. Должно быть, Такуми читала ему романы, раз у него возникают такие фантазии.

Дважды в неделю к нему приходит священник, чтобы обучать письму. Но из-за сильных ураганов этой осенью, которые на Кюсю были еще более свирепыми, чем в столице, он довольно много пропустил. Значит, я плачу ему ни за что. Все мои посылки с кусками шелковой саржи и ароматными смолами ушли впустую… Они должны были бы передавать их учителю после занятий, а не до них. Такуми прислала мне листок с его упражнениями в письме, чтобы я могла убедиться в его успехах. Ах, какими неуверенными и угловатыми были его письмена, но, полагаю, этого следовало ожидать. «О, цветок, что распустился в порту Нанива!» — пишет он, как будто привык любоваться таким зрелищем.

Бумага, на которой это написано, измята и покрыта кляксами. Я вижу на листке следы его измазанных чернилами пальцев, тонких, как мои, а нижние линии некоторых иероглифов напоминают руку его отца, но, возможно, это мне только кажется.

Он еще не получил мою последнюю посылку с книгами и свитками. Боюсь, что ее могли украсть. Нет сомнения, что прямо сейчас ребенок капитана какого-нибудь судна, с которым была отправлена эта посылка, тыкает пальцем в страницы и глазеет на картинки, которые изображают мир, такой же далекий и чуждый ему, как необъятные облака на небесах. Я была раздосадована, но, с другой стороны, этого следовало ожидать, имея в виду развращенность нравов.

Я думаю об истории Ребенка Лич. Мне рассказала ее моя мать, когда я была маленькой девочкой. Она говорила, что я просила рассказывать ее еще и еще, как будто нечто в истории его несчастий поразило мое воображение.

Он был первым ребенком Изанаги и Изанами, брата и сестры, которые стали супругами и сотворили этот мир. Другие их дети были сильными, они стали солнцем и луной, нашими островами, деревьями, водопадами, скалами и ураганами. А у Ребенка Лич не было костей. Он был белый и бесформенный, он не мог ни стоять, ни ходить.

Когда ему исполнилось три года, родители посадили его в лодку и пустили в море по воле волн. И никто не спас его, и он не превратился, благодаря удаче или волшебству в мифическое существо — в феникса или, например, дракона. Он просто умер.

Как он умер? Я спрашивала об этом свою мать, но она не могла дать мне ответа. Я представляла себе, что он умер от жарких лучей солнца либо смытый волной в море.

А его мать — она тосковала по нему?

Нет, обычно отвечала моя мать, она была занята другими детьми. Но ее последний ребенок, Бог огня, опалил ее в момент рождения, и она умерла. Ее муж Изанаги искал ее в подземном царстве и умолял вернуться. Она ответила, что не может этого сделать, но обещала обратиться к богам и велела ему не смотреть на нее до того, как она это сделает. Но он нарушил клятву и увидел ее труп, изъеденный червями.

Это зрелище вызвало у Изанаги такое отвращение, что он убежал из подземного мира, нашел реку и купался в ней снова и снова, чтобы смыть с себя следы тела своей жены.

В этой истории нет ни намека на грех, ни какой-либо мысли о чьей-то вине. Ребенок Лич был рожден на свет и оставлен умирать. Его мать тоже умерла. Никто не мог возвратить их к жизни.

Жрица вернулась. Люди не говорят ни о чем другом. Она прибыла вчера, поздно ночью, из Храма Изе. Она путешествовала тайно в сопровождении двадцати вооруженных луками и мечами воинов и семерых всадников. Экипаж подъехал к ее дому в Токаден, и она накинула на голову свой халат, чтобы никто не увидел ее лица. Императрица провела с ней все утро, ругая и выговаривая ей за проступок. По словам Бузен, рыдания девушки были слышны по всей галерее.

Никто не знает, что делать. Никогда, с тех пор как ведутся летописи, не было такого случая, чтобы жрицу отзывали из храма. Прибыла группа священников, чтобы декламировать сутры в ее честь. Они торопливо сновали по коридорам в развевавшихся пурпурных одеждах.

Идут разговоры о том, чтобы послать Садако в Храм Изе, потому что нет другой принцессы или дочери принца подходящего возраста, а о том, чтобы подобрать на роль жрицы девушку не из царствующего дома, не может быть и речи. Правда, она занимает более низкое положение, чем Юкико, потому что ее мать была незнатного происхождения, но, даже если император посмотрит на это сквозь пальцы, пройдет много месяцев, прежде чем она окажется готова отправиться в храм. Она должна будет пройти церемонию очищения, ее нужно обучить местным обрядам и заклинаниям, она должна некоторое время жить в священной роще Нономия.

А кто тем временем станет главным в Храме Изе? Остаются священники, но они мужчины и не приходятся родней богине, которой служат. Если не появится новая жрица, чтобы охранять священное зеркало, кто знает, что оно отразит? Пожары, войны, болезни, потрясения — любое несчастье может поджидать нас, пока в Храм Изе не прибудет новая девушка.

Одиннадцатый месяц

Как долго тянутся часы, когда идет снег! Такое ощущение, будто само время застряло между сугробами. Я посмотрела на двор сквозь щель в шторах. Все было затянуто пеленой, подобно невесте под сверкающим покровом торжественного одеяния. Весь мир казался лишенным красок. Холод будто высосал кровь из моих пальцев, бледных и окоченевших, как старые ветви.

Я согревала руки над жаровней с углями и наблюдала, как таял намерзший на краях занавески лед.

Движение моей мысли казалось подобно падающему снегу. Замечательное мгновение, когда потоки тепла растапливают лед, превращая его в нечто быстрое и текучее.

Я люблю мужчину, который податлив, как тающий лед. Эта податливость не слабость, а некая разновидность силы. Из всех мужчин, которых я знала, только двое обладали этим качеством. Когда-то они уступили мне; возможно, сейчас они уступают кому-то другому.

Некогда я провела две зимы, лежа под халатом мужчины, который вел себя таким образом. Иногда я доводила его до слез. Это не было слабостью, но он видел это иначе. Может быть, именно поэтому он покинул меня — ему было стыдно.

Иногда поздно ночью он рассказывал о своем доме в Мичиноку, о лошадях, которых разводил его отец, о голубых с металлическим отливом кобылах и о белых, вообще лишенных окраски.

Я не могу писать о нем сейчас. Мне все еще больно.

А Канецуке? Он тоже уступил мне, но по-другому.

Я скучаю по его глазам, его голосу, его изящным рукам, таким же бледным, как ивовые прутья без коры, по самой его сущности. Но он ушел от меня, ушел, как проходит лето, и я осталась наедине со снегом и своими сумбурными мыслями.

Я поймала в своей комнате воровку, точнее, я почти поймала ее — она оказалась проворнее меня. Когда я вошла в комнату (было темно и очень поздно, мы возвратились с танцев в Храме Камо), она прошмыгнула мимо меня в раздвинутые двери; выбежав в коридор, я не увидела ничего, кроме края розовой одежды и блеска ее волос.

Я не знаю точно, кто это был, но, без сомнения, кто-то из слуг, кому заплатили. Ночь была подходящей для кражи, потому что мы все отсутствовали.

Почему я не предусмотрела такую возможность? Изуми не испытывает угрызений совести, и мне следовало знать, что она может опуститься до кражи.

Я вернулась в комнату. Там царил страшный беспорядок. Бумаги и свитки раскиданы по полу, моя копия Сказок Изе, подаренная мне братом на двадцатилетие, была порвана в клочья, коробки с одеждой и лентами перевернуты вверх дном, белый пепел из жаровни рассыпан по всей комнате. Какое счастье, что она не устроила пожар!