Черно-белое изображение женщины, прикрепленное к наспех сколоченному кресту, казалось, внимательно слушало мальчика и своим ласковым взглядом то поощряло его стремления, то давало советы.
Отца Ганс почти не видел: мужчина предпочитал с самого утра брать с собой из дома что-то ценное, что можно запросто продать на городском рынке, и уезжать, чтобы потратить вырученные деньги на выпивку и женщин. И от этого становилось ещё тяжелее. Утешение и спокойствие Ганс теперь мог найти только здесь, рядом с кривым крестом, сколоченным дрожащей рукой пьяного гробовщика.
Прошлые воспоминания тяжелым грузом лежали на сердце, тяготили. Гансу хотелось чего-то нового, чего-то другого. Но он не знал чего.
Вскоре, совсем обезумевший от алкоголя, потерявший все человеческое, что только в нем оставалось, отец Ганса жестоко избил мальчика за то, что тот отказался отдать скрипку на продажу. Ту же участь получила и бедная старушка-горничная, попытавшаяся защитить серебряный столовый набор.
Но тело старушки было не таким крепким, как у тринадцатилетнего юноши, и не выдержало ударов. И даже когда собственными руками Ганс копал могилу для верной служанки, он думал о том, что не смог проводить в последний путь самую родную, самую любимую – свою маму.
Похоронив прислугу рядом с хозяйкой, Ганс стал проводить целые дни рядом с теперь уже двумя могилками погибших женщин, играя веселые и бодрые песни для старушки-горничной и задумчиво-философские концерты для матери. Дом окончательно опустел. Не слышалось теперь даже звучных криков кучера, которого пришлось уволить за неимением денег.
Стоял один из таких деньков, которые порой называют «бабьим летом». Ганс сидел на земле, прислонившись головой к кресту и глядя на портрет матери, будто бы ожидая совета. Так продолжалось несколько часов. Потом мальчик поднял голову и знакомым до боли движением вскинул инструмент на плечо. В задумчивости он играл элегию, ноты которой мама когда-то давно подарила ему на день ангела. Взгляд был устремлен куда-то вдаль и, казалось, был направлен поверх всего.
«Мама, я не могу больше жить так. Моя душа рвется куда-то. Я не знаю, чего она хочет. Мама, помоги мне!» – прошептал беззвучно Ганс.
Тишина и шелест пожелтевшей листвы были ему ответом. Мальчик приподнялся и поцеловал крест. Обернулся, уходя.
«Мама, прости меня, но я вернусь, обещаю тебе».
Осенний лес всегда был наполнен для Ганса какой-то особой красотой. Тихий шелест листвы напоминал шепот, а падающие с веток капли влаги – журчание ручья. Порой Гансу казалось, будто он слышит, как в стволах деревьев пульсирует живительный сок, запасаемый на зиму. А может и не казалось… Мягко ступая по влажной земле, мальчик слышал, как кроты прорывают новые ходы, в поисках пищи, как где-то далеко пробегает заяц, шурша лапами об опавшую листву. А более тяжелые и мерные шаги, как справедливо полагал мальчик, принадлежат более крупному зверю, например, лисице, или даже волку. Было в осеннем лесу и ещё кое-что. Нечто такое, чему Ганс не мог найти объяснения. Какой-то воющий, но вместе с тем жалобный и протяжный звук. Нечто такое невесомое, легкое, тягучее, но вместе с тем короткое, отрывистое и резкое, как будто дыхание человека. В отличие от других звуков, этот всегда служил своеобразным фоном лесной жизни, он не прекращался ни на секунду, разве что временами слышался то тише, то громче. Ганс пытался, зажмурив глаза, определить, с какой стороны доносилось это странное дыхание, но не мог. Казалось, все вокруг наполнено, пропитано насквозь этим звуком, и нет больше ничего, кроме него.Дыхание природы – вот какое имя дал мальчик этому звуку.
Собрав дома остатки еды и одежды, Ганс обернул свою подругу-скрипку куском темного бархата, закинул узелок за плечо и поспешил прочь из дома.
С каждым шагом, который отдалял мальчика от дома, чувствовалось, будто бы что-то медленно вылетает из его сердца и удаляется прочь, освобождая место для новых чувств и воспоминаний. Гансу было тяжело принять то, что он уходил из дома, в котором провел все свое счастливое детство, но он не мог поделать ничего с жаждой новизны, с жаждой найти где-то спокойствие и умиротворение.
Восемь дней пришлось мальчику идти пешком до ближайшего города. Устраиваясь на ночлег посреди сырых камней, укрываясь от дождя под кронами деревьев, оставаясь без еды несколько дней, сбивая ноги в кровь, мальчик не думал о боли или даже смерти. Он думал лишь о том, что обещал своей матери, и что он должен выполнить свое обещание.
Вскоре на горизонте показались громады труб и столбы дыма. Ганс бросился было бежать, но вскоре понял, что это было необдуманным решением: дыхание сбилось, а желудок начала сводить ноющая резь.
Город приближался. Мальчик жадно прислушивался, пытаясь определить, чему принадлежит тот или иной звук. Вскоре Ганс отчетливо увидел высокие трубы заводов, поезда, черный дым, застилающий улицы, мощенные серым камнем тротуары, прохожих, спешащих куда-то по своим делам.
И снова двигался вперед, чтобы испытать удачу, так далеко, как никогда не приходилось ему уходить. Навстречу неизвестности, навстречу новым трудностям, невзгодам и, может быть, счастью.
Ганс Люсьен шагал по мостовой, глядя, как отчаливают баржи, груженные углем. Колючий ветер обжигал лицо, трепал ворот рубашки. Ганс стоял, держась рукой за железную решетку поручня, глядел на удаляющиеся серые тучи, на дым, людей, снующих внизу, рядом с причаливающими судами. Сердце вдруг забилось чаще. Ведь он стоял на пороге новой жизни, на пороге неизвестности, такой пугающей, но вместе с тем такой манящей…
- Эй, парень! Чего встал? Работенки не хватает? – послышался сзади голос.
Ганс обернулся. Мужчина с темными густыми усами в засаленном, испачканном сажей комбинезоне стоял за его спиной, покручивая в руках самодельную сигарету.
Юноша пару раз кивнул, ответив на вопрос, после чего мужчина густо и раскатисто рассмеялся. Этот смех Гансу предстоит когда-то возненавидеть, но сейчас он только стоял, полный решимости сделать шаг вперед, глядел в лицо незнакомца испуганными, затравленными, щенячьими глазами.
====== Глава 4. ======
- Поднимайся! Чего разлегся как на курорте! Ха-ха-ха!
Стиснув зубы от боли и выдержав очередной удар кнутом, юноша поднялся с избитых в кровь колен, тяжело выдохнув, и снова взвалил мешок на спину. Ноги подкашивались от усталости, но ничего нельзя было поделать – до конца смены оставалось ещё не меньше двух часов. Затащив мешок на баржу, нетвердыми шагами, придерживаясь за поручни, Ганс Люсьен спустился на берег.
Тяжело вздохнув, он прокрутил в голове прошедшие три года. Кто же знал, что скрывалось за словом «работенка»…
Угольные шахты.
Больше половины года, начиная с весеннего ледохода и заканчивая осенью, когда река замерзала, приходилось грузить мешки с углем на снующие туда-сюда баржи. Шестнадцатичасовая смена начиналась с пяти утра, когда только всходило солнце, а заканчивалась в девять с его заходом. Но это было не самым страшным – с наступлением холодов всем рабочим приходилось спускаться в шахты. Надевая каски, которые вряд ли бы уберегли от часто случавшихся обвалов, подростки, старики, да и здоровые молодые мужчины спускались на глубину нескольких сот метров и проводили там по восемь часов, работая киркой и лопатой, а затем уходили перевозить тележки с отбитой породой.
Ганс поглядел на свои руки, испещренные красными пятнами. Эти мозоли остались ещё с прошедшей зимы. А теперь, с наступлением весны, они сменялись разбитыми коленями и исполосованной кнутом спиной.
Ганс прижал руку к выпятившимся ребрам. Очень хотелось есть. За работу платили раз в неделю, но на эти гроши с трудом можно было купить хлеба, о большем даже нечего было мечтать. Разве что иногда удавалось выловить полумертвую рыбу из реки…
- Забирай! – раздался крик.
Ганс согнулся, подставил спину. Тут же на неё взвалили очередной мешок. Кости хрустели под весом угля, но Ганс крепко сжимал бечевку, которой перевязывались мешки, в руках и, стиснув зубы, шагал вперед. Никто не мог поверить, что в этом худощавом, истощенном теле могла оставаться жизнь, но темно-карие глаза смотрели ясно и уверенно.
