Ганс кивнул головой. Тем временем, пока юноша сидел к нему спиной, Ришаль подошел к витрине с ядами. Тело не слушалось режиссера. Его всего трясло, речь временами сбивалась. Издав стон удивленного испуга, Ришаль быстро, насколько позволял яд, начинавший парализовывать мышцы, прошел к столу и, придерживаясь за его край, начал сбивчиво говорить:

- Это… это… ужасно! Откуда вы узнали?.. Зачем?.. Я…

Он не договорил. Сбивчиво и тяжело дыша, Ришаль повалился на пол. Продолжая шептать что-то бессвязное, режиссер подергивался на полу. Его тело извивалось, подобно змее. Ганс следил за том, как Ришаль пытается добраться до витрины ползком, но как на полпути силы оставляют его, и тело становится бездвижным.

- Помогите мне, умоляю, – раздается последний шепот.

Подождав ещё пару минут, юноша взял флакон с ядом, вложил его в руку режиссера, и, подняв со стола бокал с отравленным вином, разбил его вдребезги рядом с умершим.

Выпив залпом вино из своего фужера, юноша обтер его платком и вернул в исходное положение – в шкаф, где хранилась хрустальная посуда для гостей.

Вынув из замка ключ и положив его в карман мертвому Ришалю (а Ганс теперь убедился наверняка, что режиссер был мертв), скрипач забрал бумаги со стола, захлопнул дверь и, сняв перчатки и сложив их в карман, ушел.

Ганс знал, что, несмотря на принятые меры, рано или поздно его участие в данном действе откроется.

Вернувшись домой, Сотрэль не спросил ужина, а пошел прямиком в свой кабинет, где закрылся и стал снова ходить по комнате. Беспокойное чувство овладело им. Он прокручивал в памяти прошедшие несколько часов. Сначала ему казалось, что наказание убийцы (или «месть человеку, которого ненавидишь», как обозначал свой поступок мысленно Сотрэль) – оправданный поступок, который имеет место быть, но сейчас…

Ему было страшно. Он боялся сам себя. Он боялся своего спокойствия и холодной расчетливости, с которой убил человека. Он боялся осознанности и последовательности, хотя… Уже несколько дней все окружающее для Ганса будто бы покрылось туманом. Ему казалось, будто бы он спит – видит ночной кошмар, но никак не может очнуться, чтобы возвратиться к жизни.

Внезапно страх сменился приступом тупой, почти животной злобы. Ганс схватил тяжелую медную пепельницу, стоящую неизвестно для чего на столе, и с силой швырнул её в стену, после чего навалился руками на стол.

«Убийца! Помоги мне, умоляю!» – раздался голос Ришаля в голове.

Широко раскрыв глаза, Ганс начал прислушиваться. Он не понимал, что он делает, и что происходит, но казалось, будто голос раздается прямо за спиной…

Молодой человек медленно обошел стол.

«Убийца!» – послышался шепот за спиной.

Резко схватившись за шкаф с книгами, стоящий позади стола, Ганс дернул в сторону и, после нечеловеческого усилия, опрокинул его прямо на стол.

«Помоги мне, умоляю!» – крикнул знакомый голос.

Ганс резко обернулся и стал испуганно озираться. Но в комнате кроме него никого не было.

«Убийца!» – с презрением прошептал другой голос.

Взявшись руками за столешницу, Сотрэль толкнул стол, который тут же перевернулся с ужасным грохотом. Разлетавшиеся по всей комнате бумаги тихо шелестели, чернильница раскрылась, заливая пол, словно кровью, звонко падающими, иссиня-черными каплями. Выкатившиеся из шкафчика монетки со скрежетом кружились по комнате.

Вдруг среди всего этого беспорядка Ганс отчетливо увидел силуэт матери. Женщина медленно приближалась к нему от двери, протягивая руку.

Юноша опустился на колени. Руки его беспомощно болтались вдоль туловища. Полными слез глазами он смотрел на подошедшую к нему женщину.

«Мама… Мама, прости меня, прости, пожалуйста…» – мысленно шептал он, закрывая глаза.

Он чувствовал всем своим существом, что она рядом, что она смотрит на него… с укором? Нет, скорее с презрением и сожалением. Вот она медленно подходит к нему. Тонкая, бледная рука касается головы. Ганс чувствует, как холодными пальцами мать перебирает его волосы, потом крепко прижимает его голову к себе.

Он знал, что это невозможно, но он видел, верил, что видел её здесь, сейчас, перед собой. Он молил о прощении, молил о помощи, но не мог услышать ничего в ответ.

В запертую дверь стучали прибежавшие на шум дворецкий и горничная, но Ганс не слышал этого. Он был далеко от них – в своем особом, страшном, но правдивом мире.

Сколько времени прошло – трудно сказать. Звуки за дверью смолкли, а Ганс все ещё продолжал стоять на коленях перед пустотой. На ресницах его закрытых глаз тонкими полосками блестели слезы.

Внезапно очнувшись, скрипач прошел к окну и открыл его нараспашку. В лицо подул свежий ночной ветерок.

Вдохнув полной грудью, Ганс на секунду задумался, глядя в ночное небо. Теперь он понимал: убийце нет прощения. А наказание его – внутренние мучения, некая неизвестная сила, которая заставляет вспоминать, ужасаться и бояться самого себя. И нет смысла придумывать причины и оправдания. Ведь их просто нет.

Он не мог больше оставаться один, но и идти ему было некуда, никого родного и близкого, кто мог бы утешить, не было рядом. Ганса любили в обществе, но только потому, что он был «модным в этом сезоне». На самом же деле он был просто ненужным, никем не любимым по-настоящему, лишним. После минутного раздумья он решился на очередной безумный поступок.

Найдя среди царящей вокруг разрухи футляр с Анной-Марией и деньги – все, что ему нужно было, Ганс собрался, отпер двери и выглянул в коридор, боясь быть замеченным, затем спустился вниз и бодрым шагом вышел из дома.

Он любил ходить пешком, и теперь, среди ночной тишины, он брел по спящему Парижу. Шаги гулким эхом отдавались среди особого ночного «безмолвия», наполненного треском фонарей, ласковым шепотом листвы деревьев, редким голосами случайных прохожих или мяуканьем уличных кошек.

Улицы, погруженные в полумрак, исчезали в тени, сливаясь с небосводом. После вершины нравственного и физического страдания, вылившейся в припадок безумия, юноша шел, не видя ничего на своем пути, по этим улицам, теряющимся во мраке. Он не задумывался, куда идет, но знал наверняка, где окажется через некоторое время.

Было уже далеко за полночь, когда Ганс остановился у большого дома, обнесенного высоким забором, и постучал в дверь. Он знал, что старые хозяева сейчас за городом, а из прислуги здесь только дворецкий да кухарка-горничная, поэтому пришел.

В окне первого этажа горел свет. Через некоторое время Ганс услышал в прихожей шаги. Дверь распахнулась.

- О боже, Ганс! Что вы здесь делаете?! – раздался женский полушепот, – Проходите, пожалуйста. Что стряслось?

«Прошу вас, мадам, мне некуда больше пойти, но мне слишком тяжело быть одному… Прошу, позвольте мне остаться», – написал Ганс и протянул девушке.

- Конечно, оставайтесь! Мой дом – ваш дом, – сказала Женевьева, – но, прошу, расскажите, что случилось?

Как выяснилось, та прислуга, которая осталась в парижском доме, когда большинство переехало со старыми хозяевами за город, уже отошла ко сну. А Женевьева, которой летними ночами не спалось, сидела в зале с книгой. Именно тогда она услышала стук и встретила Ганса.

Юноша в мокрой от ночной сырости одежде тут же получил от заботливой хозяйки мягкий плед и горячий чай. Усадив его на диван,

Женевьева присела рядом. Девушка давно в тайне надеялась, нет, она была уверена, что случится подобное романтическое свидание.

Сидя в гостиной напротив камина, молодые люди в тишине пили чай. Несмотря на просьбу Женевьевы все рассказать, Ганс просто сидел, глядя на языки пламени, мерцавшие в камине. Наконец, девушка не выдержала и дрожащим от волнения голосом сказала полушепотом:

- Прошу, расскажите… Что произошло?

Ганс Люсьен пристально рассмотрел лицо своей собеседницы, отчего та невольно поежилась, ведь что-то пугающее, отталкивающее было в тот момент в его глазах.

Молодой человек хотел бы ей все рассказать, но что-то останавливало его. Девушка осторожно протянула руку и сжала его ладонь. Под её ласковым, доверчивым взглядом Ганс решился. Ему надоело быть наедине со своими переживаниями, поэтому он отважился, наконец, все рассказать.