Дедечек опустил голову, прикрыл ладонью глаза; сухонький, узкий в плечах, он совсем потерялся в глубине своего потертого кресла.

— Пан Грудка, но демократический строй нашей республики — ныне осуществленная мечта моей молодости и даже результат некоторого участия моего в борьбе за него — ведь это же хорошая основа для установления справедливости и добрых отношений внутри народа нашего.

— Безусловно, демократия — преотличнейшая вещь! — не скрывая иронии, сказал Грудка, — именно наша демократия и позволяет Гайде и Стршибрному при самых добрых отношениях с правительством тянуть Чехословакию к фашизму, сеять внутри народа нашего те самые семена зла, о которых, велебный пане, вы говорили. А фашизм — это непременная война, кровь, жестокости. Но наша же демократия и один из ее самых ревностных охранителей, господин Бенеш, решительно не хотят протянуть руку дружбы России, потому что там коммунисты.

— Да, да, если бы там не было коммунистов! А к тому, что делают в своей стране русские, я отношусь сочувственно, — устало проговорил дедечек.

Долгие разговоры его теперь утомляли физически. Но когда приходил генерал Грудка, они были неизбежны и, в общем-то, желанны. Дедечек любил порассуждать о политике.

— Я эту феноменально гигантскую страну прошел от края до края, видел, в какой тяжкой муке билась она. Так умирают богатыри. Но Ленин дал умирающему выпить живой воды, и русский витязь встал снова на ноги. Он мог бы оказаться надежным другом Чехословакии.

— Этого не понимают, — с грустью заметил дедечек.

— Наоборот, очень хорошо понимают, — возразил Грудка, — и вполне сознательно противятся такому ходу событий. И это тянется, с давних пор. С того еще времени, когда наш легион помогал Колчаку бороться за власть, а многие из наших же солдат и офицеров открыто стали на сторону Красной Армии.

— Да, так было, — подтвердил дедечек. — Я помню, как тогда все газеты проклинали тех, кто помогал большевикам.

— И делали вид, что помогающих большевикам единицы. А их было много. Очень много. Славояр Частек возглавил отряд, сражавшийся против Дутова, в составе большевистской Луганской дивизии под Царицыном действовала рота Ченека Грушки. Отряд Йозефа Гофмана на Дальнем Востоке бил семёновцев и японцев. Это лишь те, кто мне сразу пришел на память. Генерал расстегнул нагрудный карман мундира, вытащил из него сложенную в несколько раз газету, встряхнул ее. — Велебный пане, собираясь к вам и перелистывая^ свои бумаги давних времен, я нашел вот это…

— Ах, наши газеты! — вздохнул дедечек.

— Нет, это газета большевиков. Она вышла во Владивостоке в день, когда мы отплывали на родину. Вот что писали тогда в ней, в «Красном знамени», наши солдаты: «Многие из нас были принуждены штыками воевать против вас… Дорогие товарищи и граждане, простите! Но мы не виноваты в том, что здесь произошло, и Европа уже в прошлом году знала, кто виноват и кто, в конце концов, останется победителем. Да здравствует социальная революция!»

— Если бы мы могли всегда дружить с Россией! Это была бы великая сила.

— Мы могли бы. И должны. В этом наше спасение. — Грудка стиснул кулак, пристукнул по подлокотнику кресла. — Но мы этого не делаем! И я отчетливо вижу тревожное будущее Чехословакии. При нынешнем президенте и министре иностранных дел я не жду для отечества ничего доброго. Но я солдат, присягал на верность своему правительству и обязан выполнять его приказы.

— А нашему мальчику в столь трудное время придется служить именно в министерстве господина Бенеша. — Дедечка не покидало грустное настроение. — Не напрасно ли тогда мы этому радуемся?

— Тяжелые времена в нашей жизни, велебный пане, увы, встречаются чаще, чем хорошие. А президент и сотрудники министерства иностранных дел знают только по рассказам других, что такое, например, окопная грязь…

Вацлав невнимательно слушал все, о чем говорят дедечек с генералом Грудкой. Ему не хотелось вмешиваться в их разговор, Но отдельные фразы против воли все-таки проникали в сознание. Генерал утверждает, что уже через три года в Европе может разразиться война. Или революция? Что он имеет в виду, говоря о реках крови? Так или иначе об этом нельзя не думать. Ужасно было бы оказаться в такой реке.

Но милая, умная Густа предусмотрела все. Дорогая! Из многих житейских путей она избрала для него наилучший. Нечего и ему терзать себя сомнениями.

Вацлав повеселел. Почувствовал приятную теплоту, упругость во всем теле.

Ему показалось даже, что сквозь плотно прикрытую дверь кабинета пробиваются из кухни какие-то очень вкусные запахи. Интересно, чем накормит пани Марта сегодня.

А что случится через три года…

13

Способность связно говорить возвращалась к Куцеволову медленно. Давно уже были залечены, и очень удачно, переломы костей. На лице, правда, оставались глубокие, уродующие его шрамы, но хирурги обещали со временем кое-что подправить и здесь. А вот последствия тяжелейшего сотрясения мозга казались просто-таки необратимыми,

Валентина Георгиевна добилась того, что его положили в самую лучшую московскую больницу и отвели ему хотя и тесную — прежний чуланчик какой-то, — но отдельную палату, Наблюдали его самые именитые профессора. Она доставала для него редкие, дефицитные лекарства, приглашала авторитетнейших консультантов. По их предположениям, все шло хорошо. Только оставались полупарализованными правая рука к правая нога и никак не восстанавливалась полная ясность сознания. Трудно, косноязычно выговаривал он слова, почти не связывая их между собою.

— Но это все пройдет или не пройдет? — требовательно допытывалась у светил медицины Валентина Георгиевна. — Он станет вновь ходить, говорить, станет нормальным человеком? Скажите мне просто, без ваших ученых мудрствований.

— Наш пациент обладает удивительной жизненной силой, — отвечали ей. — Другой бы человек его сложения вообще не. выдержал столь сильного сотрясения и очень значительной кровопотери. Он отлично перенес и первый момент контузии и последующие, обычно трагически кончающиеся осложнения. Все это теперь позади. За жизнь товарища Петунина никаких опасений нет. Нельзя предсказать, когда именно, а ходить он будет. Будет и говорить с достаточной отчетливостью. То есть с течением времени он станет, чего так хочется вам и нам тоже, практически здоровым, нормальным человеком. Это можно предсказать почти с абсолютной уверенностью. Но… Извините, Валентина Георгиевна, медицина не всевластна. Нет полной убежденности в том, что в психике пациента не возникнет каких-либо стойких дефектов. И наиболее вероятный из них — выпадение памяти.

— Что это значит? — настаивала Валентина Георгиевна.

— В лучшем случае память ему будет отказывать в попытках вспомнить что-либо из событий, предшествовавших его контузии; в худшем случае он вообще станет очень забывчивым и несосредоточенным.

— Идиотом, хотите вы сказать?

— Не обостряйте, Валентина Георгиевна! Это уже сверхкрайний случай. Не будем сейчас даже касаться такой темы. Вы хотели самых простых определений. Пожалуйста. В деревнях мужики говорят: отшибло память. Но и с отшибленной памятью даже неграмотные живут и чувствуют себя великолепно. А в распоряжении интеллигентного человека есть множество вспомогательных средств. И самое простое — записная книжка. Но давайте же верить, Валентина Георгиевна, и во вполне благоприятный исход! Он тоже возможен. Главное — время. Время — самый великий врач.

Валентину Георгиевну это несколько успокоило. Занятая по горло служебными делами, она тем не менее наведывалась к Куцеволову на неделе по нескольку раз и с удовольствием отмечала, что сбываются действительно не самые дурные предсказания. Великий врач — Время — действовал уверенно, хотя и очень, очень неторопливо.

Тот день, когда Куцеволов посмотрел на Валентину Георгиевну довольно осмысленным взглядом и с запинкой произнес ее имя, наступил только через много месяцев.