Лодка мягко едва ощутимо покачивалась. Река, тихо, почти неслышно вздыхая, прикасалась к обшивке чуть выше скулы — словно пробовала их посудину на вкус… или целовала. Небо, чернильно-синее и глубокое, затягивало, искушало россыпью голубоватых алмазов. И они лежали между двумя этими глубинами — водной и небесной, покачиваясь на волнах — реки, любви и такого же глубокого и безбрежного, словно небеса, счастья.

Нет, конечно, сексом, вопреки намекам Кэлен, они не занимались: неуместно, да и холодно. Несмотря на близость берега, здесь, над рекой, гулял ветер, не сильный, но довольно сырой, пробирающий даже через одежду. Вот и пришелся весьма кстати обнаруженный в каюте толстый плед: под ним было так тепло лежать, так уютно обниматься и так невозможно, невыносимо сладко целоваться! А потом, с сожалением отпустив из упоительного плена губы друг друга, смотреть на звезды, ослепительно холодные и обжигающе прекрасные, и молчать, улыбаясь. Улыбаясь просто так, без повода… А впрочем, разве звездное небо, ласковый плеск невысоких волн и, главное, тихое любимое дыхание рядом — не достаточный повод для счастливой улыбки? И разве это не достаточный повод для того, чтобы оторвавшись в очередной раз от самых вкусных в мире губ, прошептать:

— Радость моя, кажется, я сейчас просто умру от любви…

— Нет, милая… от любви не умирают. Умирают без любви. А от любви… от любви живут.

Как так получилось, что под этими сумасшедшими хрустальными звездами они вдруг заговорили о Мэйсон? Ведь это была их ночь, только их, ночь на двоих… Ночь, которая могла длиться и длиться, почти бесконечно — до рассвета, до усталости, ибо не нужно было никому никуда спешить: ни Кэлен на работу утром, ни Каре — уступать место своей альтер-личности. Эта ночь была только для них, и они могли бы наслаждаться ею — и друг другом, сделав вид, а то и в самом деле поверив хоть ненадолго, что в их отношениях нет никакого третьего… Нет, они и наслаждались, конечно же. И даже временами действительно забывали — искренне, абсолютно! — о третьем. Но лишь временами.

Так с чего все началось? Да, кажется, с этих слов о любви. О любви и смерти. О любви и жизни. С восхищения, восторженного, изумленного, которым Кэлен переполнилась от ответа Кары. И с легкого приступа немоты, что приключился с ней, Кэлен, после этого. Простота и глубина этой мысли, что озвучила Кара, потрясла, пробрала не хуже сырого речного ветра — и Кэлен растеряла слова, не могла, никак не могла найти нужные. Просто смотрела — нет, таращилась же, ну! — на Кару с этим вот изумленным восхищением и молчала. А Кара, улыбнувшись как только она и улыбается — едва заметно, тень, отблеск улыбки! — привычно отвела глаза. И Кэлен вдруг вспомнила, о чем давно хотела спросить её — да все как-то не решалась. А теперь вопрос словно бы сам выпрыгнул, без разрешения, без размышлений:

— Радость моя, почему… почему ты всегда отводишь глаза? Как будто смущаешься или… боишься… — спросила и испугалась тут же, мгновенно. Боже, ведь не случайно она всегда избегала этого вопроса — несмотря на то, что хотела знать ответ, хотела же, ну! Но боялась. Чего? Услышать новые ужасные подробности о детстве Кары? Да, но… не сказать, что Кэлен очень уж опасалась этого. Она ведь и так знала, что их, Кары и Мэйсон, жизнь в той общине была страшной, чудовищно, невыносимо страшной. Так что новые подробности она, Кэлен, выдержала бы, несомненно. Или она боялась, что Кара обидится, замкнется? Тоже да. И тоже — не слишком. Обида — понятное чувство, и с ней можно справиться. Нет, Кэлен боялась, что воспоминания, спровоцированные этим вопросом ранят Кару. Как это называется? Ретравма, да. Кэлен ужасно боялась, что Кара ретравмируется, что снова встретится с болью — и кто знает, переносимой ли? — из-за глупого любопытства Кэлен. И оттого сейчас одна часть Кэлен сжалась внутренне, замерла, заморозившись в ледяном кошмаре, а другая — вопила беззвучно, стыдя и укоряя за несдержанность, за длинный болтливый язык… Да и снаружи Кэлен — вся Кэлен, та Кэлен, которую видела сейчас лежащая на спине Кара, та Кэлен, что нависла над Карой, опираясь на согнутую в локте руку, — застыла, испуганно распахнув глаза и забыв, что нужно дышать…

А Кара... посмотрела ей прямо в глаза, испуганные, виноватые, посмотрела весело и немного удивленно. И улыбнулась — тоже чуть удивленно:

— Это? Черт… дурацкая привычка. Никак не могу от нее избавиться.

И… можно было остановиться на этом. Кара ведь ответила, не так ли? Да, ответ ничего не прояснил, на самом деле, — Кэлен и раньше понимала, что это привычка. Но откуда она взялась, с чем связана? Вот ведь что по-настоящему интересно!

Но — да, можно было остановиться. Можно было бы подумать, что таким вот — уклончивым же, да? — ответом Кара дает понять, что не хочет говорить на эту тему, и остановиться. Кэлен не успела. Ни подумать, ни остановить себя — новый вопрос тоже будто сам собой слетел с языка:

— Я понимаю, милая. Привычка, да. Но откуда она у тебя? — и вновь запоздало осознав, что она делает, Кэлен мимолетно испугалась. На миг. Просто… ну, Кара ведь довольно спокойно реагирует на её вопросы, да? Реагирует так, словно ничего неприятного, страшного в них нет… И значит… возможно… Кэлен напрасно так боялась, так осторожничала? Да?

Похоже, и впрямь напрасно: вот же, Кара улыбнулась шире, веселее и… чуть смущенно:

— Ох, да глупость на самом деле… Тебе правда интересно? — и, увидев вспыхнувшие глаза Кэлен — облегчением, азартом и радостным любопытством вспыхнувшие, — рассмеялась: — Боже… любимая, ты… ты боялась спросить меня об этом?

Кэлен тоже улыбнулась, с удивлением отметив приливший к щекам пожар смущения: вот как, черт возьми, они обе, Кара и Мэйсон, это делают, как они считывают, понимают мгновенно, сразу, что именно с ней происходит, а?! Тут поневоле начнешь верить и в телепатию, и в чертову эмпатию… Кэлен сглотнула, добавила в улыбку очаровательной беспомощности — не специально, конечно же, просто… не умеет она скрывать свои чувства, вот и все! — кивнула:

— Да, я… я боялась. Я ведь не знаю, милая, вдруг это… эта привычка — результат чего-то ужасного. Вдруг тебе неприятно… больно вспоминать… говорить об этом…

— Да, я так и подумала, — Кара смотрела, не отрываясь, согревала солнцем своих глаз — оно затмевало даже звезды, ей богу! — Ты очень деликатная, Кэлен. И я люблю это в тебе.

— Я очень трусливая, — опустила ресницы, а пожар со щек медленно перелился, потек вниз, к груди, разгораясь, наполняя приятным теплом.

— Ты очень бережная, — Кара приподняла голову, чмокнула Кэлен в кончик носа. Снова откинулась на надувном матрасе. Отвела глаза: — А насчет этой привычки моей… Смешно получилось, — и правда, хихикнула. — Помнишь, я рассказывала, что училась за Мэйсон в старших классах? Ну вот. Понимаешь, какая странность… интеллектуально я была как будто взрослее, чем эмоционально. Ну, я тебе говорила, я за лето освоила программу младшей и средней школы. И потом у меня проблем с учебой не возникало. А в остальном я была обычным восьмилетним ребенком. Мне было интересно все вокруг, было трудно долго держать внимание на чем-то одном. Я плохо концентрировалась, отвлекалась. В учебе мне это не мешало совсем, а вот в общении… Я ведь должна была изображать взрослую Мэйсон! И вот представь: одноклассница мне что-то рассказывает, я слушаю. А потом — хлоп — зацеплюсь взглядом за какую-нибудь картинку на ее майке или браслетик на руке — и все, я уже не слушаю, — Кара рассмеялась, весело и так заразительно, что Кэлен тоже невольно начала смеяться. — Казусы из-за этого случались… я чуть не создала Мэйсон репутацию идиотки, знаешь, которая не вкуривает, чего ей говорят! Мэйсон когда об этом узнала…

— Как она узнала? Вы уже тогда переписывались?

— Конечно, милая. Да еще на терапии… Френк придумал такую интересную штуку, живой диалог. Он нас вызывал по очереди и записывал на диктофон… Ну, Мэйсон что-то сказала, потом мы поменялись, я прослушала, ответила под запись… Ну, понимаешь?