* * *

И это было отнято у Ержана. Шакен-коке стоял под окном и смотрел на него. Зачем он привез эту газету из своего города? Зачем он привез из своего города телевизор, в котором однажды назвали Дина Рида «красным Элвисом»? И ведь не знал Ержан никакого Элвиса, а потом и этого самого Элвиса показали — оказался Дин Рид как бы подделкой, но даже этого поддельного, ненастоящего Дина Рида у него теперь отнял Шакен. Так же, как он отнял и рост, и будущее, и любовь, как он отнимает теперь и мать…

Шакен как-то замялся и пошел со своим чемоданчиком в сторону своего дома…

Постой, постой, а что если он любит его мать Канышат?! А что если он любил ее всю свою жизнь?! Ведь дед рассказывал, как однажды он связал пьяного Шакена, который приехал с вахты ночью и полез в окно к Канышат… Ну, пьяный, что с него возьмешь? А ведь Ержан не впервые застукал его у окна своей матери… Вот, значит, почему он никак не уедет со своей городской женой Байчичек в ее желанный город…

Стоп! Тогда, перед Мертвым озером, в зоне, на шакеновском опытном участке, где он догонял и обгонял Америку, когда школьники носились в противогазах, именно он, Шакен, появился в так называемом ОЗК^[19] — как пришелец из других миров! И не о таком ли пришельце рассказывала всегда его бабка Улбарсын, вспоминая про чудное рождение Ержана на окраине Зоны, в том самом урочище, где река с пересохшим руслом… Так, может статься, Шакен-коке и впрямь его коке — отец!

Ержан бросился в соседнюю комнату. Мать сидела на подоконнике, может быть, впервые без дела, глядя вполоборота в окно, туда, куда удалялся Шакен. «Сен оны суйесенба?!» — «Ты его любишь?!» — выдохнул он из себя весь свой гнев, всю растерянность.

Мать не стала оборачиваться к сыну, а лишь провела пальцем по стеклу. «Ол сени суйедиба?!» — «Он тебя любит?!» — не зная, что делать, беспомощно выпалил Ержан. Мать молча развязала косынку, встряхнула пряжей своих волос и опять повязала косынку, глядя на отражение в стекле. «Ол сенин жубайинба?!» — «Он твой муж?!» — продолжал дрожащим голосом Ержан. Мать скрестила руки на груди. В комнате повисла тяжкая тишина. И вдруг голая лампочка под потолком мелко задрожала, страх, сидящий в щиколотках, пошел вверх своим обычным путем — к солнечному сплетению, задержался холодной тяжестью в животе и медленно пополз к глотке, потом к губам, чтобы выйти то ли шепотом, то ли хрипом, то ли судорогой: «Ол менин акемба?!» — «Он мой отец?!»

Мелкий гуд шел уже по полу, комната затряслась, а мать все сидела на подоконнике, впервые в жизни не делая ничего, а лишь глядя в окно, туда, откуда шел то ли очередной поезд, то ли очередной взрыв…

Он бросился из комнаты вон. Бежать, бежать, бежать куда угодно, в открытую степь, через зону за горизонт, за край света… Так, стало быть, Айсулу, его неудержимо растущая, как дикая трава под окнами, его бедная и несчастная Айсулу… И вдруг сознание Ержана, как лисица после улуу калтарыс — последнего, великого разворота — рухнуло заживо…

* * *

Айсулу умирала в городской больнице, куда ее привез отец, вызванный на полигон. Первые дни мать была при ней, потом решила съездить к своим престарелым родителям в Семей. В палате с белым потолком Айсулу лежала одна. Глядела на белый потолок и все, что виделось ей на этом белом потолке — степь: дорога от Кара-Шагана до школы. Или обратно. Вот она едет на ишачке вместе с ее пропавшим теперь Ержаном. А вот ослик дергается и хрипит. А вот Ержан сжимает в руке окровавленную кочерыжку.

Кочерыжка. Почему она застряла у нее внутри и растет, растет, доросла уже до самого горла?

Снова степь. Ишачок. Спина Ержана. Куда они держат путь? Ах, да, это они едут на урок музыки. Степь, степь. Редкие точки могил на горизонте. Одна начинает шевелиться. Ну да, это волк. Тот самый. Они тогда от него убежали. Вернее, заставили его убегать от них. А он, оказывается, все эти годы прятался и вот теперь проник к ней вовнутрь и грызет ее душу и тело, такое длинное, что не умещается уже на кровати.

Ах, Ержан! Как он играл на скрипке, как рисовал, как пел Дина Рида, как входил в воду Мертвого озера, как опекал ее… Ей так хотелось стать его женой, рожать ему детей, таких же талантливых, таких же смелых, таких же преданных. Почему это случилось с ним, а не с ней?! Стоп. Но почему же тогда она здесь, в этой степи на потолке? И где ее Ержан? И где она? Что с ней?

Откуда вдруг появился Капты, их верный пес? Он тогда загрыз лисенка, а потом, учуяв лисицу-мать, начинал скулить, как перед взрывом. Вот и сейчас скулит. Скулит.

* * *

Я проснулся от стука в окно. Серое степное утро. Мы стояли на полустанке, и какая-то непомерно рослая казашка махала в окно чем-то завернутым в газету. Сверху, свесив короткие ноги, смотрел на нее Ержан. Я так обрадовался, увидев его живым и невредимым!.. Я пытался связать то, что он рассказывал вчера целый день, с тем, что я понадумал за эту кошмарную ночь. Похоже, я запутался, как та самая лисица в открытой степи. Где здесь то, что он пережил, а где то, что я выдумал?

Вот он сидит надо мной, 27-летний мальчик, застрявший в своем двенадцатилетнем теле. О чем было это все? Время ли, целая эпоха застыла в нем, чтобы вдруг открыться передо мной? Связал ли он собой два мира — мир тел и мир теней, как Puer aeternus — Вечное Дитя, божественное существо, Гесер или Эрос, которого извечно искушает небо? О чем он — этот маленький человек большой страны, которой уже нет?..

В своей утренней растерянности я чуял себя той самой полой соломинкой, а поезд — тем самым потоком, который несет меня по степи. Куда — среди этих людей, среди их рассказов, среди их страхов и надежд, среди их невысказанных жизней? Какое Мертвое озеро ждет меня, пока я тут пытаюсь разобраться в том, что творится у меня внутри и что реально происходит снаружи?

И хотя я знал умом, что полигон давно закрыт, но то самое ощущение, что описывал Ержан — страх, сидящий в поджилках, — медленно поднимался во мне к солнечному сплетению и выше, выше.

Рослая казашка стучала в окно и размахивала газетой, в которую была завернута то ли рыба горячего копчения, то ли кусок лепешки, то ли катышки курта — высушенного творога. Ержан склонился к окну и, схватившись своими сильными музыкальными пальцами за обе защелки, приоткрыл его: «Саган не керек?» — «Чего тебе надо?»

От оконного скрежета и от шума разговора заворочался внизу и старик-казах, медленно перевернулся с боку на бок — лицом в нашу сторону. Свесившийся с полки Ержан бросил на него быстрый взгляд и вдруг с воплем: «Шакен! Шакен-коке!» — как беркут на лису, кинулся прямо на старика.

Я не на шутку перепугался. Что этот парень сейчас будет делать? Мне померещилось что-то вроде ядерного взрыва: сейчас Ержан задушит этого старика, сил у него точно хватит, и это будет естественный финал всей этой музыкальной какофонии. Но пока я так думал, мои попутчики уже обнимали друг друга. Старик плакал немыми слезами, казашка застыла столбом, не понимая, что происходит внутри купе, а впрочем, и я сам мало что понимал. Разве что чувствовал огромное облегчение — оно, как светло-голубое небо над степью, заполнило меня разом…

Через час наш поезд остановился передохнуть на каком-то пустом степном полустанке. По тому, как, наспех попрощавшись со мной, Ержан и Шакен (которые до тех пор разговаривали между собой по-казахски, все как-то горестно, со вздохом упоминая одно и то же имя — Айсулу) неожиданно выскочили из поезда со всеми своими пожитками, включая и заплечную скрипку, я понял, что мы стоим на том самом Кара-Шагане. Я выглянул в окно. И хотя по двум заброшенным железнодорожным домам нетрудно было догадаться, что это и впрямь был Кара-Шаган, никаких признаков жизни: ни кур, бегающих под карагачом поодаль, ни старика с флажочком, сена, запасенного на зиму, ни даже какой-нибудь коровьей лепешки на степной земле не было видно. Лишь две фигуры — одна согбенностариковская, другая порывисто-мальчишеская — удалялись мимо этих заброшенных, нежилых домов в глубь степи, где в мареве встающего, как застывший взрыв, степного солнца виднелось с пяток мазаров-гробниц.