Сбоку речки
Эх, сбоку речки!
Солдат видит: баба дышит,
Рубашонку грудь колышет,
Печет солнце
Эх, печет солнце!..
Не поддержали. Не та песня. Но души растревожил.
Время Малахова истекало. С каждым поворотом колеса приближался он к трибуналу, к смертной казни. Вдруг он высунулся из конской шкуры, глянул на темнеющую склянь неба и страстно, прощаясь с жизнью, запел:
Как на Линии было, на Линеюшке...
И замолк вдруг, как оборвался.
Михей Васильевич подумал о чем-то, может, вспомнил, как певал эту песню брат Спиридон. В гражданскую войну казачьи песни, как и казачья форма, стали чужими, потому что их пели белые сотни. Но ведь сложены они безвестными солдатами в трудных походах российских. И война уже кончилась, и песня хорошая. Обтер губы и всю душу вложил:
На славной было на сторонушке...
И дружно подхватили чекисты-казаки:
Там построилась новая редуточка...
В той редуточке команда казацкая...
Все донская команда казацкая...
Волки насторожились. Чистые солдатские слезы разливаются над вечереющим небом. Самим давно не доводилось петь. И завидки берут Спиридона, и досада - не так поют, вот так бы надо.
Грустно дрожит звонкий подголосок Горепекиной. Васнецов слов не знает и смотрит на губы жены и тоже подтягивает:
В той командушке приказный Агуреев сын...
За неделюшку у Агуреева сердечушко не чуяло,
За другую стало сказывать,
Как за третью за неделюшку вещевать стало...
Извечная тоска по родимой земле. Ком подступил к горлу Спиридона ожесточение против Михея таяло. Саван перестал жевать, слушает, слушает.
Наехали гости незваные, непрошеные,
Стали бить и палить по редуточке...
И повыбили командушку казацкую...
Фура вот-вот въедет в горловину ущелья. Собаки отстали. А волки тонут в воспоминаниях. Под эту песню их баюкали матери в бедных казачьих хатах. С этой песней плыли их деды по бурному морю. Ходили на дальние заставы. И возвращались в станицы.
Все прошло, пролетело. Ни песен, ни родных, ни отечества.
Вы сами, ребятушки, худо сделали:
Не поставили караула - спать легли...
Кровенила душу песня, вливая вместе с тем странную безмятежность. Душа поднимала навстречу песне сломанные крылья. Окунувшись в прошлое, вспоминая мирные рощи, бег станичной реки, звон благовеста, они держали оружие наготове. Вороные кони достигли намеченной волками черты.
Командир молчал.
- Пора! - напомнил Саван.
- Сейчас, успеем, - шепнул Спиридон, - последний куплет...
И лучший охотник мира бессилен перед королевской дичью русских лесов - глухарем: не подойти и на триста шагов, длина пяти охотничьих выстрелов. Но когда эта птица поет перед зарей любовную песнь, плотно закрывая глаза и уши, можно стрелять рядом из пушки - не услышит, так увлечен пеньем. Потому и говорят до сих пор охотники об убитом глухаре не иначе: добыт под песню. А иначе этого многоцветного полупудового петуха и не добудешь.
Не бывать вам, ребятушки, на тихом Дону,
Не видать вам, уряднички, своих жен-детей,
Не слыхать вам, казачушки, звона колокольного.
Черные овчарки залаяли со спины волков, хватая их за ноги. Возница хлестнул коней. Лунь растерялся, уронил очки, гранату уже не добросить, и с камнями опоздали. Только Саван Гарцев выстрелил.
На дорогу выбежала нелепая старушечья фигура с поднятыми руками. Прасковья Харитоновна. Все дни она неотступно следовала за отрядом, собаки к ней привыкли, ночевала она, как зимняя птица, в снегу.
Кинулась к Михею, открывшему пальбу.
Бойцы уже рассыпались и оцепили скалу. Волки не сопротивлялись, упустив момент. Вяло подняли руки, сожалея лишь об одном - что песня до конца допета. Вот если бы ее начать сначала!
Собак от них отогнали. Лунь пристально смотрел на мать Есауловых. Его первого спросили, есть ли еще люди и оружие. Он ответил:
- Я на прямом проводе! - Сошел с ума.
Саван Гарцев не промахнулся. Васнецов лежал на синем снегу, глядел в безжизненное небо, дергался, пытался говорить, но захлебывался черной кровью. Когда таяли последние лучи жизни в тускнеющих зрачках, ему с усилием удалось прохрипеть склонившемуся Быкову:
- Сапоги возьми, брат... - И вытянулся, как на параде.
- Кто стрелял? - спросил начальник ЧК.
- Я, - вышел Гарцев. - За отца. Атамана.
Быков выстрелил ему в сердце.
Ожесточение Михея, рванувшегося к Спиридону, передалось и Спиридону. Он прыгнул ему навстречу - зубами перервать глотку. Уже не могли остановиться. Уберегла их старинная песня. А тут Быков, сбив Спиридона, вцепился в Михея:
- Не трожь, эта птица важная, их судит Москва, убери кольт.
Прасковья Харитоновна стояла на коленях в снегу.
- Ну, чего молчишь, гадюка белогвардейская? - спросил Михей, успокаиваясь.
- Мы с тобой отговорили, - Спиридон дает связать себе руки - вяжет Сучков.
- Что я тебе говорил, помнишь? Кто прав оказался?
- Прав тот, у кого сила.
- Брешешь. Сила у того, кто прав.
Быков смотрел на Спиридона. Так вот он каков, последний белый офицер. По лицу Спиридона текли слезы. Рухнуло, в его представлении, главное род, семья и, стало быть, отечество.
- Имеешь что сказать сразу? - спросил Быков.
- Скажу, - утерся он связанными руками. - Мало мы вас вешали с атаманом Шкуро. Да и Шкуро напрасно не хлопнули, а была думка. Жалею, что не погиб я от германской пули.
Михей не удержался и пнул брата ногой.
- Требую обращения! - крикнул Спиридон. - Я полковник!
- Скажи, полковник, - спросил Быков, - если бы ты остался жив, воевал бы опять против Советской власти?
- Да, воевал бы!
- Ну и контра! Тогда почему ты на службе спас от суда Дениса Коршака, он нам рассказывал? - допрашивал Быков.
- Потому что станичник, родня, хоть и дальняя, а свой своему поневоле друг.
- Поехали! - сказал Быков.
Прасковья Харитоновна хотела обнять Спиридона, но Михей не допустил, чтобы не сорваться самому: не зарыдать, не закричать, не забиться при людях от жалости к измученному, чуть живому брату.
Пленных привязали к фуре. На ней лежал один Васнецов, а Сучков правил. Лицо мертвого вздрагивало на ухабах, в полуоткрытом рту хлюпала кровь. Труп Савана Гарцева остался в лесу. Чернолицая Горепекина спотыкалась за поездом мужа. Закатилось ее солнце ясное. Через месяц она родит дочь, Крастерру. Тогда же разрешится и Фоля Есаулова - сыном Сашкой.
Так, песней, в станице кончилась гражданская война.
Ты скачи во станицу, конь вороной,
Передай жене, отцу-матери,
Что женился я на другой жене
И другую себе выбрал матушку:
Заручила меня пуля горская,
Женила меня шашка острая,
Приняла в зятья мать сыра-земля...
Часть III
У КАЗАКА ДОМИК - ЧЕРНА БУРОЧКА
Полно вам, снежочки, на талой земле лежать,
Полно вам, шзиченьки, соре горевать
Оставим тоску-печаль во темных во лесах,
Будем привыкать к чужой дальней стороне.
Перины-подушечки пора нам забывать,
С девками-молодками теперь уж не гулять.
У казака домик - черна бурочка,
А жена его да все винтовочка.
Вспомню про жену да на винтовку погляжу,
Чтоб она была чисто смазанная,
Мелким порошочком все заряженная,
Старшему уряднику показанная.
Никого в поход нам с собой не брать:
У казака конь - что родимый брат,
На земле ковры нам - травы пестрые,
В серебре сестрицы - шашки острые.
Казачье житье, право, лучше всего:
Ходя наедимся, сидя выспимся,
Есть у нас, ребята, крупа и мука,
С крупы кашицы наварим, с муки хлеба напечем,
Скинемся по денежке - пошлем за винцом.
Выпьем мы по рюмочке - позавтракаем.
Выпьем по другой - разговор заведем,
Выпьем мы по третьей - с горя песню запоем,
Мы поем-поем, про казачье житье...
