Как вспенился бегучий хрусталь! Завизжали бабы. Два казака поймали своих жен, а Роман Лунь - сестру, сорокалетнюю монашку. Играли в ловитки. Шум, ярмарка. Потом бабы уплыли по розовым каменьям вниз, торопливо пробежали до кустов, одеваться.
Купались - девушки, оделись - старухи.
Пустые и тихие рощи. Шумит вода. Канавы, заросшие с весны маками и кориандром. Горы слева и горы справа. За рощей яблоневые сады. Сквозь тонкие ветви синеет небо. Час послеполуденный, желтеют листья, пепельно-золитая элегия.
Вдруг неистово заверещала птица сойка, пронзительно, горько. Из канавы поднялась цепь особого отряда ЧК, стала смыкаться вокруг банды, разомлевшей от купания, первобытного зова любви и парного молока. Пятьдесят стволов подняты на банду. А кони и оружие банды не рядом. Бабы резво побежали к коровам, стадо спешно погнали прочь.
- Есаулов! - встал во весь рост Коршак. - Сдавайтесь - вам будет жизнь и работа! Гарцев, тебе отсидка три года! Государев, твоя мать помирает! Глухов, еще не поздно, иди на суд! Подходи по одному!
- Стой! - ответил Спиридон. - Ни с места - или откроем огонь! Повернулся к кустам: - Государев, держать пулеметы готовыми!
- Именем Советской власти вы амнистированы! - кричит Коршак. Некоторые предстанут перед судом, но жизнь сохраняется всем!
- Стой! - упрямится Спиридон. - Дай подумать!
- Пять минут!
- Сдаваться! - отчаянно прошипел чернобровый кавалер Гарцев, растроганный встречей с сыном-подпаском.
- Нет! - показал ему глазок маузера Алешка Глухов, один захвативший оружие и штаны с табаком.
- Плен, - сказали казаки, - хучь в кандалах, а жизни!
- Решайте все! - говорит Спиридон. - Я вашей жизни теперь не хозяин. Так что приказов на нонешний день не будет!
- Алеша, дай-ка закурить, - присел на камень голый, как все, Роман Лунь. Не торопясь, свернул цигарку, пустил дымок. Цигарку держал наотлет, по-женски, не курил - баловался только. Глядя на Луня, казаки опустили занемевшие от напряжения плечи. Будто не стояли вокруг коршаковцы. - Что я, господа офицеры, припомнил сейчас, - мирно гутарит Роман. - Сам диву дивлюсь, как в голову вошло, сколько лет миновало.
Казаки сгуртовались вокруг него. Коршаковцам слов Луня не слыхать. Не видно и шаманских огоньков в его глазах. Сейчас ничего не стоит расстрелять банду. Но Денис Иванович не дает команды.
- До войны служили мы у Арбелина-князя - не дай сбрехать, Спиридон Васильевич.
- Верно, было.
- Ну, шашки нам подарил знатные, и, между прочим, Денису тоже. Сидим за одним столом с князем. Ром да шампанскую трескаем. А он, князь, и заплакал: братцы вы мои, чижолый крест понесете. Пройдет всемирная война, и кто уцелеет на ней, тому горше достанется. Народились, говорит, за морем карлы такие, большевики, словом. Будут действовать под видом людей, даже в обличье жен, братьев, детей. С виду-то они люди, а в середке полоумные. Однако во всемирной войне они и победят. Ровно по книге говорил князь. Эти, плачет, коммунарии будут подбивать народ скинуть царя с престола и надругаться над святыми церквами. Ошибся князь? Нисколечко! А кто, говорил, несогласный - сдай винтовочку, а самого к стенке.
- Видали это! - вспомнили казаки поединок братьев Есауловых.
- Все как по писаному сказал. Отдадите оружие - будет на вашей земле коммуна. Видали на Юце коммуну? Табуном живут. У кого два быка, у кого ничего - всех в один загон. Это, значит, против вольных станиц. Детишки, чашки, ложки - все в кучу малу. Потом над вами, над господами казаками, поставят в атаманы мужика, а то и турка, армяна соленого!
- Мужики и заседают в Советах да бабы! - плюнули казаки.
- Спать будете под одной одеялой, в полверсты сошьют. Жен станут обгуливать комиссары.
- Он и про комиссаров знал? - усомнился маловерующий Саван, так же, как Роман, присутствовавший на беседе с Арбелиным.
- Слова такого не было, - уклонился Лунь, отлично знающий и латынь, и французский, и что слово такое было. - Он говорил тогда знаками, мы и не понимали, сидели как зюзики. Вот. Спать, значит, кто кого сгреб. Нынче, скажем, я с ней, а завтра ты...
- Это и раньше бывало, - вставил Глухов.
- Православной жизни положат предел. Кони будут ржать в храмах. На казацкие земли сядут фабричные хамы ваньки. Казачество, цвет народа, израсходуют, пустят на распыл, а покамест в силки заманивают. Теперь я вас спрашиваю, господа офицеры, много ли лжи сказал Арбелин-князь?
Угрюмо молчат казаки. За три года в лесах и горах постарели они на триста лет, ничего не узнали о новой жизни, верили старине, сохраняли клочья старых представлений о чести, верности, присяге.
- Говорите, мать вашу так! - возвысил голос Роман. - За высокие наши горы, за буйный Терек - марш! - и рванулся убегать.
- Стой! - закричал Коршак. - Держи слово!
Но сотня кинулась за Лунем по роще, к коням.
- Огонь, - тихо, как ругательство, произнес Коршак.
Больше половины сотни легло под пулями чекистов.
Человек двенадцать прорвались и ушли.
Убегая, Глухов выстрелил.
Далеко метал ядовитые стрелы Арбелин-князь. Вышел и на этот раз победителем. Успел достать поганой стрелой Дениса Коршака, тридцати четырех лет от роду.
Прозрачный день стал призрачным. Горячая пуля прошила голову - кровь заливала темноскулое, обрезавшееся лицо со спокойными ярко-серыми глазами. Воздух настоялся, как спирт. Дышать чекистам стало нечем.
Вскрикнул, взвился на коне красный командир Михей Есаулов - не было более страшной потери для станицы. Людей незаменимых нет, а Коршака заменить некем. Ведь это он установил тут Советскую власть. Он провел станицу над всеми кручами и обрывами. Он организовал первую коммуну.
Страшную процессию с мертвым телом встретил Михей на околице. Убитого прикрывала желтая кожанка на белом меху. Михей прикрыл тело станичным знаменем, а кожанку надел на себя, взял планшет и наган Дениса. Пришел к матери Коршака и сказал, что сын ее жив, вот он сам, только слегка переменил обличье. Для большего сходства Михей стал брить голову, как то делал Коршак, стыдясь, что ли, ранней седины.
Похоронили Коршака на самом высоком месте, на площади у вокзала. Могилу окружали согнувшиеся молодые ясени. Генерал Шкуро когда-то повесил на молодых деревцах, еще не приспособленных для этого, станичных большевиков. Деревца согнулись и никогда не распрямились. Землю на пять саженей выложили гранитом, а на самой могиле поставили памятник и посеяли вечнозеленую траву, и каждой весной станичный сев начинался с посадки огненно-алых цветов на могиле Коршака. Потом перенесут с Братского, красного, кладбища прах погибших сподвижников Коршака, и памятник станет общим. Отныне здесь будут проходить митинги, демонстрации, народные празднества.
В облике Михея Есаулова Денис Коршак остался и в станичном Совете председателем выбрали Михея Васильевича. Потеряв отца, дети становятся старше. Михей тот же отчаянный удалец и рубака - и не тот. Говорить стал спокойнее, увереннее, научился редкому качеству - умению слушать других. В планшете Коршака он обнаружил список книг, которые предстояло прочесть. Ночами при керосиновой коптилке Михей читал эти книги. При жизни Коршак часто говорил, что создание коммуны на Юце - факт, равный установлению Советской власти в станице, отдавал коммуне большую часть своего времени. Михей тогда не понимал этого, но теперь занялся созданием коммун, и дело это открыло ему, что коммуны и есть революция, подлинная перемена власти. Люди заметили:
- Душевнее стал старший Есаулов.
Стал он и беспощаднее. За смерть Коршака объявили красный террор, справляли революционную тризну. Михей повторил свою клятву убить Спиридона, вожака последних белогвардейцев.
У Дениса Михей успел перенять то, что потом помогало ему в жизни. Так, например, Денис учил соратников терпимости. Природа человека, говорил он, меняется со скоростью гранита, отесываемого каплями воды, - не скоро смоешь звериную шкуру. Древний грек Одиссей не знал ни электричества, ни аэропланов, ни стоэтажных домов, как в Америке, а я, живущий ныне, немногим отличаюсь от него сутью желаний. Всего намешано в человеке - и от бога, и от сатаны.