По двору прошла голорукая баба, сзывая цыплят. Цыплята выбегали из зарослей хрена, посаженного Прасковьей Харитоновной.

Как там в подвале - цел ли тайник?

К Синенкиным идти не посмел - Мария давно не отвечала на письма. Долго не мог отдышаться у речки на пригорке, запорошенном гусиным пухом. Тут и он пас гусей еще бесштанным мальцом. Потом телят. Купался. Купал коней. Было здесь в старину игрище, дотемна играли в орла, чиркали спички и зажигалки, чтобы рассмотреть упавшую монету.

Интересно, сохранилось ли то добро, что разносили с Ванькой по дворам перед раскулачиванием? И должок какой-то ему причитается со станичников.

По улицам прошел быстро, избегая встречных. Зашел к троюродной тетке Анфисе Тимофеевне Коршак. Восьмидесятилетняя тетка обняла "служивого", всплакнула. Все казаки близкой присяги с ее сыном, думала она, воевали в его красном отряде. И тетка первым делом спросила:

- К Денису заходил?

- Видал.

- Добро, не обессудь, проели в голодовку. Оконные рамы целы, вот они, можешь забрать.

- Нет, спросил так, для порядка.

Анфиса Тимофеевна сняла с божницы Библию в серебряных крышках, большую, как икона.

- Пускай лежит, тетя, это Спиридонова.

Узнав невеселые станичные новости - колхозами живут, стал прощаться. Бабка захлопотала:

- Постой, я тебе четверть молочка налью...

- Куда ж мне его? - горько усмехнулся Глеб. Обдало теплотой старинного хлебосольства. Вот такие были и мать, и Мария - всех оделят, никого не забудут, того накормить, тому с собой дать - русские люди!

- А где ж ты проживаешь, голубчик? - наклоняет бабка тугое ухо.

- Я теперь, тетя, проживаю в гостиницах - в "Метрополиях", "Бристолиях" да "Гранд-отелиях"!

- Головушка горькая! - запричитала старуха. - А хоть кормят там?

- Два официанта стоят за столом - один вина подливает, другой вареники в рот бросает, как тому цыгану!

- Ну, слава богу, - крестится успокоенная мать.

Во дворе Михея кинулась на него овчарка, загремев цепью. Он небрежно оттолкнул ее. Собака с недоумением навострила уши, завиляла хвостом. Из-за сарайчика выглянул Ванька Сонич, приемыш Глеба.

- Сынок! - всхлипнул Глеб.

Взволновался и Ванька при виде скитальца.

Торопясь подошел Михей. Братья расцеловались. Обрадовалась Ульяна. Под заветной яблоней готовит-стол.

День долог и ясен. В прозрачной синеве смешался с кучевыми облаками Эльбрус. Плеснёт форель в двух шагах. Радужные индюки пыжатся на траве. Бежит и бежит вода, светлая снеговая слеза Шат-горы, куда бежит - никто не знает.

- Рассказывай! - как на допросе, сказал старший брат.

Что ему рассказывать? Жил потихоньку, да и все. Ну, дурак был, кулаков давно отменили конституцией, и слова такого нет, а Глеб все хоронился в норках. Постепенно скиталец разговорился.

После бурь и гроз Кавказа поселился в старом Самарканде. Стал адъютантом Тамерлана - сторожевал при гробнице повелителя. Торговал там порошками от бесплодия, милиции это не понравилось, пришлось уволиться. Поступил грузчиком на шелкомотальную фабрику, заваленную желтыми стогами коконов. Он научился мотать шелк на станке, разбирался в тутовнике, шелковичных червях - маленькая такая скотина, а пользительная. Его поставили в ткацкий цех, где работались тяжелые, скользкие джемперы ярких расцветок. В период стахановского движения первым стал работать на шести станках. Зарабатывал так, что и при нэпе не снилось.

Почему ушел с фабрики, Глеб умолчал. А было так. Остановили его на проходной. Пощупали. Восемь джемперов на нем. "Холодно?" - "Дюже замерз!" - признался казак в азиатской жаре. "Ну пошли, сейчас согреем". С ведущей профессии его перевели на подсобную - в завхозы. Но так и не перевоспитали - опять попался с джемперами. Видно, кашу с Советской властью не сваришь, не дали работать. Стал простым свидетелем прорастанья всемирных судеб. Пошел опять в сторожа в городе на реке Амударья, на туркмено-еврейское кладбище, разграниченное стеноп. Платили ему две общины - мусульманская и нудаистская.

Покойники вели себя тихо. Ни агитации, ни профвзносов, ни собраний, за исключением последних - у могилы. Сон на зеленых полянках под цветущими розами и персиковыми деревцами.

Цветы на могилы приносили в газетах. Сторож читал их и подозревал мир в сумасшествии. Пишут: в Америке сжигают зерно, топят в море какао, выливают в реки вино. Кто этому поверит? Не он, рыцарь копейки, наследник Иудушки и господина Гобсека. И зерно и вино продать можно.

Умолчал он и о сюжетах кладбищенских мечтаний. А были они достойны поэм. Окончив дела мертвых, гробмейстер ложился в гамак, привязанный к душистым деревьям, наблюдал движение древних светил и предавался разгульным мечтам, в которых он - бог, хозяин, самостоятельный господин. Здесь ему никто не указ. Вот он поворачивает рычаги, режет миров приводные ремни - и катастрофическая тишь закрементовала планету. Союзы, блоки, народы, государства - все стерто с лица земли. Но вещи остались - так действует нейтронная бомба. И вот ему, Харону, за многие страдания одному дарована жизнь. Тут было два сюжета. Если творцу угодно, он станет схимником. Пища святого - шиповник и вода. На многогрешное тело багряницу из конского волоса. Пахать клинушек землицы деревянным букарем. Освещаться смольем. Пророчествовать перед птицами и травами. Данный сюжет рассчитан на то, чтобы господь внял его молитве-мечте и сотворил светопреставление. А уж потом Глеб Васильевич развернется. Соберет всесветное золото, пустит все заводы - отсутствие людей не смущало. Все доходы - в один сундук. Ему каждая долька солнца, апельсинового на востоке, гранатового на западе. Горы, цветы, облака, моря - ему. Пространство и время тоже Есаулову-сыну. Пробовал приблизительно подсчитывать мировые прибыли - нулей не хватало.

Встретится ли он с Марией и детьми? Теперь, когда бога отменили, нет надежды на встречу в небесах. Остаются короткие земные встречи, непрочные, неутоляющие. Начал писать ей письма. Ответ пришел скоро: нет, она не согласна стать хозяйкой кладбища, и писать перестала. Он продолжал ей писать, но письма уже не отсылал.

В знойной рыжей пустыне дремлет оазисом кладбище. Гниль стоячей воды в арыке. Вдали скрипят колхозные арбы. Там гомон, крики, там божественные кони. А он, как первобытный человек, отстав от клана, коротает век в одиночестве. Вытачивает на камне ножик. Ухаживает за могилами. Слушает свист ветра в надгробьях... Халдеянин, испытывающий слабый дух на рубеже безводной пустыни. Наделает мишалды, наестся и спит сурком.

Для поддержания огня собирал сухой помет, ветки кривого саксаула. Держал каракулевых овечек. Имел и верблюда. Безлунными ночами таскал с колхозной бахчи дыни, виноград - об этом тоже умолчал. Праздновал христианские праздники, тепло вспоминая в эти печальные дни мать, старину, богомолья. На пасху красил яйца сандалом и отваром луковой шелухи. Нравилась строгость чужих религий. Подумывал выкреститься в иудейство и принять новое имя - Исаак или Ханаан - на могилах когда-то вычитал.

Из растений он больше всего любил кукурузу - Прасковья Харитоновна рассказывала, что и родился Глеб в кукурузе. Он сеял ее тут, между могилами, сосал молочные початки, спеленатые холодным шелком волос, часами слушал родной звон и шелест длинных стеблей. А из животных ему дороже коней и собак - коровы. Он подходил к пастухам, делился папиросами, вспоминал легенды и тайны из коровьей жизни. Рослые, скуластые пастухи с искривленными ногами высокомерно молчали - что он понимает, могильщик! Но однажды он вылечил издыхающую телку, и пастухи подивились силе кладбищенского начальника.

Юная вдова, об этом тоже не сказал, приходила убирать могилу мужа. Приносила сторожу сыр, вино, чурек. Сторож, было ему сорок пять, утешил вдовицу. Стала она ходить чаще, лила свежую воду на могильные розы, задерживалась под гранатовыми деревцами до рассвета. Призналась, что мужа не любила, были они обручены при рождении, и ничего подобного в любви не испытывала. Но и в самый лучший момент Эсфирь сказала, что Глеб тяжелый, жестокий, нехороший человек. Почему, не знает, просто чувствует. Она забеременела и спешно вышла замуж, перестав ходить на могилу первого мужа.