Старуха на телеге принялась что-то невнятно бубнить - то ли молиться, то ли сетовать на что-то по стариковски, мы шли в предутреннем сумраке по песчаной колее между пойменных трав высотой по пояс, потом углубились в сосновый лес - древний Танатовский бор. На опушке стволы были окрашены восходом в яркую киноварь, но дальше в чаще продолжал таиться сумрак. Лесная колея прихотливо закладывала загогулину за загогулиной, в каком-то урочном месте телеги остановились.

Мужчины разобрались по парам и сняли с телег длинные, в полтора-два человеческих роста, широкие доски, укутанные в мешковину. Дальше шли гуськом, по едва заметной тропе, а то и прямо по папортникам, время от времени по команде перебрасывая доски с плеча на плечо. Как я понял, путь был намеренно путан, не столько из-за меня, сколько по обычаю - враги не должны были распутать клубок следов. Своеводица шустро семенила в голове колонны, сразу за парубком-проводником, Ганночка жалась к мужу и озиралась в недоумении.

Признаюсь, древний сосновый бор и на меня производил гнетущее впечатление. Не то что бы я верил байкам о разбойниках в тутошних местах - не было их там отродясь, окромя нашего брата-беглого каторжника, да и тем наша внушительная колонна была не по зубам.

Сибирский бор угрюм и тих, гнетущую тишину разрывает разве что шумный пролет сороки, которая по глупости влетела в это место и стремится выбраться, отчаянно стрекоча от досады. В другое время где-то высоко, в необозримой вышине, шумят от верхового ветра кроны сосен, отчего сверху доносится невнятный гул. На поверхности земли, меж могучих замшелых стволов, всегда тихо и покойно. Череда вертикалей-стволов скрадывает расстояние: когда озираешься, то видишь перед собой только колоннаду, которая обступает сплошь, и за которой может происходить что угодно, о чем невозможно догадаться. Однообразие застилаемого пейзажа и настороженность к тому, что все-таки происходит за ширмой из стволов составляют важнейшие впечатления от бора-урмана....и видит ог, повторять их находится мало желающих.

Дошли, наконец.

Погост притаился на границе соснового бора и густой березовой рощи: различить его от деревьев можно было только подойдя вплотную.

Я попробую описать его, используя не только впечатления того дня, но и последующие расспросы Лаврентия и прочих домочадцев Фрола Фадеича.

Тартариане не признают могил с крестами, так как у них до последнего времени в ходу было сожжение на поленницах - крадах: обычай, известный у древних славян. От них оставался пепел, который собирали в горшки. Впрочем, такого ухода удоставались тартариане- язычники, а вот тартиане - христиане, спасаславы, по местному, все-таки уходили на покой в могилы. В одной и той же семье, даже супруги, могли избирать себе разные способы погребения. Поэтому давно, во времена, о которых никто ничего определенно не помнит стали воздвигать своего рода памятники семьям и поколениям, единые для могил, холмиков с пеплом, да и просто тем, кто упокоился далече и был лишен возможности очутиться в кругу близких .

В Иривесье ими стали навесы на двух столбах. Опоры могли делаться на двух пнях, обрубленных чуть выше человеческого роста, или на обрубках комлевой части. Последние врывались в землю, иногда опирались на плахи. На них ложилась матица, по которой пускали деревянную черепицу - лемеха, свесом по обе стороны. Этот навес, шириной в пол-сажени, прикрывал главное, чего ради громоздилась сия конструкциия: горизонтальные плахи или доски - помины, заклиненные между расщепленными опорами.

Помины покрывались резьбой с изображениями умерших в окружении со-кошников или божественных сущностей местной мифологии, раскрашивались наподобие икон, обертывались берестовыми полотнами или рушниками. Помины достигали в длину двух саженей, а в ширину были чуть ли не в локоть, так что тартарианской фантазии было где разгуляться, тем паче, что и повод сыскивался весьма благовидный - почтение родовией.

Изображение умершего, скорее схематичное, лишенное индивидуальных черт, обрамлялось надписями в тартарианском стиле - косостроком, в котором сообщались имена, отчества, поколения кошей, обстоятельства жизни и смерти, которые запечатлевались для потомства - для памяти и надзидания.

Не редкостью были заговоры-окруты, которые с тартарианской непосредственностью перемежались вполне христианскими молитвами, а уж святые с ангелами мирно делили место на поминах с благими духами и прибожниками.

Все это в большом разнообразии предстало предо мной, я потретил несколько часов за рассматриванием и разгадыванием символов.

Позже мне удалось разузнать что такое кладбище коша называлось "дидово", в отличие от настоящих некрополей былых времен, стоявших подле городов, где объединялись погосты нескольких родов. Те именовались "предславами", и представяли собой целый лабиринт из подобных навесов, окруженный тыном, с часовенками и храмиками язяческих треб. Увы, предславы не пережили славу до-исторической Тартарии, последние из них разрушались во времена Петра Великого, во время тарского бунта. Палачи государя прошлись облавой по Иртышу и Таре, выслеживая старообрядческие скиты и тартарианские коши, равно преследуя тех и других. Во избежания поругания, предславы были раззорены самими тартарианами, самые ценные помины вывезены и схоронены в тайных местах, остальное сожжено.

В те времена кош Скобарей уцелел из-за того, что состоял из спасалавов, которые с легкостью перекрестились в настоящих православных, в каковом качестве не вызывали подозрений. Под их покровительство бежали тартариане других кошей, они же привозили с собой самое ценное, что у них было - свои помины.

Немалая мзда местному приходу покрывала отсутствие христианского кладбища у коша, а к "дидову" Скобарей потянулись тартариане раззоренных кошей, так что Фрол Фаддеич заделался важной персоной: в его ведении было одно из посдедних тартарианских кладбищ.

Местные власти о нем наверняка знали... раз уж посторонний человек вроде меня попал сюда с легкостью, да таково уж сибирское обыкновение толковать любые государственные законы в пользу местных нравов. Скобари "погостили" тут сами и собирали покойников со всего Прииртышья.

Своеводица пошла от навеса к навесу, земно кланяясь каждому, оттирая доски от налипшей паутины, от застрявших рыжих иголок. Они читала неведомые имена и участливо расспрашивала о житие-бытие, словно говорила не с истлевшими костями ( а то и пережженным прахом), а с вполне живыми людьми. Меня пробрала дрожь, когда я понял, что ей отвечают! Я слышал разные голоса: веско басили мужские, мелодично пели женские, звенели детские, чуть шелестели старческие. Не сразу обнаружилось, что все звуки издавала Анастасия Глебовна, но как, каким образом, голос старушки обнаружил такой диапазон, который было не под силу развернуть даже самому искусному актеру?

Голоса степенно беседовали с гостьей, расспрашивали о своих потомках, и тут же, ответно, передавали приветы ныне живущим, давали советы - кому на ком жениться, какую стезю избрать, как избавиться от хворей и докук. Анастасия Глебовна не успевала благодарить. У меня сложилось впечатление, что ее репутация складывалась из такого близкого общения с душами отошедшх, которым сверху многое было виднее и яснее.

Большак с Лаврентием степенно пошли по хозяйству, рассуждая где пора менять столбы, где- перестилать лемехи на кровле; за ними увязался Артем. Последний, натянув простую рубаху с красным поясом, да приторочив топор за спину, совершенно переродился. Напускной городской лоск сполз с него и он стал вровень с деревенскими родичами - таким же чуть медлительным, ухватистым, с оценивающим цепким взглядом и точными скупыми движениями. Фрол Фадееич перестал величать городского гостя Артемом Васильичем, перешел на Тёмку, а тому то было в довольство - мол, стал своим.

Раскланявшись с предками, мужчины принялись подновлять и латать, выбирая обветшавшие помины для ремонта и вставляя на старые места новые - те самые, что мы принесли с собой. Я распутывал доски от мешковины, попутно вглядываясь в изображения.