Ягун вздохнул и, пытаясь сдержать ненависть, которая внезапно вспыхнула в его сердце, пошёл вперёд.

Он не понимал прежде, как всё это происходит, почему из “Тибидохса” люди выходят до такой степени сломленными и несчастными, а теперь понял. Они все были не готовы к тому, чтобы убивать.

Практически каждый их присутствующих здесь думал, что сумеет победить, не замарав собственные руки кровью.

По крайней мере, он сам принадлежал к тому числу, поэтому сейчас просто никак не мог сдерживать определённый оттенок ненависти, который вырывался на свободу и направлялся относительно Лотковой.

Катя была… Не самой хорошей девушкой на свете. Признавать это оказалось больно, трудно, но он был вынужден это сделать, как вынужден согласиться с тем, что всё равно не способен сейчас, несмотря ни на что, её оставить.

Ягун уже попрощался с мечтой, что они будут счастливы после игр, и впервые в жизни пожелал умереть.

Умереть скорее, чем его успеет убить сумасшедшая Лоткова.

***

Склепова сама не знала, что разбудило её. Какой-то шум вокруг заставил девушку содрогнуться и открыть глаза.

Когда рядом была Лоткова, сколько бы Гробыня не сопротивлялась, она прекрасно знала о том, что не смогла бы отказать этой чёртовой привлекательной блондинке, которая буквально задурила им головы.

Сейчас что-то изменилось.

Склеповой показалось, что ей словно только что кто-то раскрыл глаза, заставил почувствовать, что происходит вокруг.

Непонятное ощущение опасности, которая грозила ей, заставила Склепову вскочить на ноги.

Ночь была поразительно тихой и прекрасной. Здесь вообще слишком долго держалась хорошая погода.

Наверное, она была искусственной – впрочем, никто не знал, что происходит здесь, на “Тибидохсе”. Люди, которые там, снаружи, лишь ставят ставки и получают короткие свидетельства о том, что происходит.

Здесь ведётся, конечно, же съёмка, но исключительно для самой Чумы, и никто не может получить её в публичный просмотр, за исключением моментов особой жестокости или смерти.

И почему-то Гробыня почувствовала, что нынешний момент обязательно станет публичным достоянием.

Она не могла обосновать собственное предчувствие ни одним набором разумных слов, но, тем не менее, потянулась к Гуне, пытаясь его разбудить.

…Крик разрезал небо, словно каким-то ножом, на две части, и позволил ненависти, той предельной боли, которая накопилась в душе, вырваться наконец-то на свободу и стать предельно реальной и в тот же момент отвратительной.

Гробыня никогда прежде не задумывалась над тем, что будет, если её Гуня погибнет. Прежде она думала, что умрёт сама, но, тем не менее, Гломов будет жить, страдая, всё же будет!

А оказалось, что жива она.

Девушка запустила пальцы в собственные вечно цветные волосы, пытаясь стереть слёзы. Её магия, точнее, те крохи, которые достались ей, позволили наконец-то стереть отвратительное заклинание, и русые, совершенно нормальные волосы упали на плечи сплошной равнодушной волной.

Девушка вновь рванулась к Гуне, пытаясь заставить его проснуться, надеясь на то, что у неё будет шанс выдернуть как-то нож, который буквально застрял в его груди и теперь не поддавался ни единому нормальному действию.

- Живи! – кричала Склепова, пытаясь как-то заставить его проснуться, но это, впрочем, было совершенно бесполезным.

Гломов не дышал.

Кровь была всюду. На зелёной траве, на которой они уснули, на её руках, на её одежде и одежде Гломова.

Они были должны убить тех двоих. Она сама обязана была сделать это, если не желала, чтобы, возможно, Гломов марал свои руки.

Он всегда старался быть таким хорошим, таким добрым… Удивительно, как у такого громилы вообще могла оказаться настолько прекрасная, чистая, идеальная практически душа.

Они попали на “Тибидохс” вместе, но, тем не менее, это не сломило его. Не превратило в какие-то осколки жизни, не сделало моральным уродом – это она то и дело стремилась кого-то обезвредить.

Уговаривала, чтобы он сделал это – а Гуня просто не мог, для подобного он оказался чрезмерно добрым.

И что теперь? Её Гуня мёртв!

- Я тебя уничтожу, - запуская окровавленные пальцы в собственные волосы и понимая, что те тоже сейчас будут в крови, прошипела Склепова. – Я ж тебя разорву, на мелкие кусочки, своими руками, тварь ты…

Она не могла успокоиться, только хрипловато дышала, чувствуя, что жизнь сейчас буквально выскользнет из её тела, забыв о реальности, о том, как всё вообще должно происходить – она ведь просто не хочет жить.

А зачем, это лишнее!

- Убью, убью, убью, - повторяя, словно заведённая, шептала Склепова, даже не пытаясь вытереть слёзы, которые стекали по её щёкам. – А это всё ты виноват, Глом, ты виноват! Ты был с ними добрым, зачем? Ты виноват!

Она так и застыла, сжимая рукоятку ножа, которого нечеловеческими усилиями всё-таки смогла вытащить из его тела.

Ножа в его крови. Крови того, кто должен быть отмщённым.

***

Гроттер чувствовала себя всё такой же потерянной, как и прежде. Она за всю ночь так ни разу и не сомкнула глаз, чувствуя, что просто не может этого сделать – время текло сквозь пальцы, не давая ей ни единого шанса на выживание и превращая в равнодушное, не способное любить кого-либо существо.

Она предпочитала называть себя Провидицей, впрочем, даже сейчас, хотя то, что творило её сознание, выходило за грани дозволенного?

- Почему ты не спишь?

Иван посмотрел на костёр достаточно опасливо. Удивительно, что ему удалось его развести – это, конечно, было глупо, тереть ветку об ветку, но он где-то потерял то, что умудрился найти, и другого способа не было.

Впрочем, искра появилась поразительно быстро, и не надо было никакого кремня или кресала, чтобы сейчас заставить сухие ветки гореть.

Порой ему казалось, что когда Таня более-менее внимательно смотрит на пламя, то начинает разгораться ещё сильнее.

Но она была Провидицей, а Провидицы, чтобы иметь свой дар, без собственной воли отказываются от любых других сил.

И от магии, которая, возможно, была бы нужна им для защиты, и от всего прочего, что оказалось бы нелишним.

Таня была слаба и физически, она не могла сопротивляться ничему, вот только нельзя было сказать, что она так уж и не способна ни к чему из странного огромного списка страшных свершений.

Она была странной.

И эта странность в последнее время вызывала у Валялкина всё больше и больше определённого рода опасений.

- Не хочу, - равнодушно отозвалась Гроттер.

Она смотрела куда-то в сторону пламени, но словно не видела его, представляя себе что-то совершенно другое, куда более страшное, чем должно было оказаться на самом деле. И казалось, что этому рассматриванию огня никогда не будет ни конца, ни края.

“Она хваталась за какой-то последний камешек, за уступ, на котором всего мгновение назад стояла.

Ей никогда не казалось, что здесь до такой степени высоко, но теперь Гроттер показалось, что берег вырос.

Она не понимала, почему это случалось – но, тем не менее, наверное, виной было какое-то землетрясение.

Она так хотела прежде умереть, но теперь появилось желание выжить, а у неё отбирали даже этот, последний шанс на несколько дней жизни. И кто отбирал, кто?! Как бы она хотела, чтобы это оказался совершенно другой человек.

Но выбора не оставалось.

Можно было только отпустить этот уступ и упасть в пропасть, вот и всё”.

- Таня! Таня, ты меня слышишь? – Гроттер почувствовала, что её куда-то оттаскивают, в сторону от чего-то опасного, а когда открыла глаза, то осознала, что ручеёк идёт куда-то вниз.

Она не понимала, как это могло случиться – но всю землю трясло, её и саму словно выворачивало наружу. И теперь ручей прерывался каким-то водопадом – казалось, совсем рядом, стоило пройти только метров десять от этого теперь уже утёса – и там берег возвышался над речушкой метра на два, ну, может, на три.

Но следовало пройти вдоль по течению, как можно было увидеть бушующий водопад.