Не всё из прочитанного в тот вечер я отобрал для пересказа. Выдержки из писем привожу дословно.

… Вошла в воду, брызнула на Петра ногой, пошатнулась и села рядом.

— Всё случая не было поговорить. Подожди. За пивом схожу. — Она принесла две бутылки, положила их в воду, села рядом. — Варвару Кирилловну помнишь? Нас четыре года отучила, потом вас взяла. Схоронили недавно. Здесь у дочери жила. Чего молчишь?

— Дайте в себя прийти. Я ездил в Бодью. Ни людей, ни домов тех не нашёл. Что ж вы раньше молчали? Мне так хотелось с ней повидаться.

— Кончай выкать. Я тебя ещё сопливого знала. Только никак вспомнить не могла. Файка Повышева помогла. На похоронах встретились, назад вместе ехали, она и спросила про тебя. Видела нас на демонстрации. Насилу разобрались о ком речь. Подумали — от алиментов скрываешься. Потом я у девчонок в отделе кадров уточнилась. Анкету дали посмотреть. Прямо, как в шпионском романе. — Она достала из воды бутылки, оглянулась, нашла пенёк, откупорила о край и протянула одну Петру.

Он отпил глоток, поставил бутылку. — Тёплое. Могилу запомнила?

Она выпила пиво, бросила бутылку на песок у воды.

— Найду. Про отца ничего не узнал? Один прочерк в анкете.

— Ты к чему ведёшь?

Виктория выпрямилась, смотрела прямо в глаза. — У папаши твоего хорошо получилось. Не хочешь повторить? Последние мои годы выходят.

Пётр опустил голову, молчал, сдвинув брови. — Не мне плодить сирот. Совесть замучает.

Она чутко уловила слабое место в его доводах. Сказала насмешливо:

— Только это тебя останавливает? А то бы хоть сейчас? — Протянула руку. Пётр подал ей свою. Виктория вырвала руку. Рассмеялась. — Какие нежности при нашей бедности! Бутылку дай. — Отпила немного. — Значит, не будет у меня Петровича?

— Перебрала ты малость, — он взял у неё бутылку, отнёс и выбросил в корзину. — Пойдём. Народ на причал потянулся.

— Иди. Сама дойду. С Файкой не хочешь повидаться? Помнит она тебя.

— Встретимся где-нибудь.

Могильный холмик осел, венки пожелтели, ленты выцвели. Пётр прочертил веткой контур ограды. Измерил и записал.

— Присесть негде. Не забудь оставить место для скамеечки. Давай помянём. — Виктория достала из сумки чекушку, две стопки. Они выпили стоя, зажевали перьями зелёного лука, постояли, опустив головы, и пошли на автобус.

… - Был момент, я его прямо возненавидела. Переманил людей и бросил. Всего и делов то было — заявление написать. Подстерегла его в коридоре и выложила: все вы, мол, одним мирром мазаны, ни на кого положиться нельзя…

— Поставил личное выше общественного, — подсказал я.

— Не умничай. Давно это было.

— Мужики, между прочим, правильно всё поняли. Жена Геннадия выступала, вроде тебя, а тёща в гости звала.

— Может, помолчишь? — Она наполнила мою рюмку. — Он криво так улыбнулся. — Что тебя не устраивает? Твой же товарищ по партии.

Я ему: — Нашёл, чем козырять. О людях подумай.

Ему самому, видать, не сладко было. Усмехнулся: — А вступают, знаешь во что? Дай пройти.

Посмотрела я вслед и пожалела, что сунулась. Кошка между нами пробежала и развела надолго. Вспомни, кто привозил книги, а кто приносил.

… — Все вдруг верующими стали, в церковь ходят, свечки ставят. Недавно встретила тут одного из бывших активистов, из церкви идёт, стала расспрашивать, а он мне лозунги, как привык.

— Ты с Петром поговори, — посоветовала Ирина. — Он тебе всё разъяснит и про Спинозу расскажет…

— Да ну его! На днях приносил печатать. Смеётся. Мы с тобой, говорит, поменялись местами: у меня беспартийного стажа девать некуда, а у тебя всего ничего.

— Обиделась?

— Он не со зла. Ситуацию обыгрывает. Чего обижаться? Как вспомню их стриженую братву детдомовскую, как они на заборе висели… Ему ещё повезло. Не спился. Выкарабкался. К хорошим людям тянулся, и они к нему шли.

— Я приезжала в Ижевск, когда мы ещё только присматривались друг к другу, взяла с полки томик Мицкевича почитать перед сном, открыла на закладке и прочитала подчёркнутые строки: «Зачем, желая чувства разделить, не можем душу в душу перелить»^[31]. Живём, кажется, душа в душу, всё уже не раз туда и обратно перелито, а смотрят наши души в разные стороны — его на звёзды, а моя здесь, на земле покоится. Его Бог — непознанное, а мой каждый год являет себя.

— Поделись. Не обеднеешь.

В последние дни весны или в начале лета, когда свежая листва налилась и потемнела, пришло время липе брызнуть нежной прозрачной зеленью. В воскресный день Ирина позвала Викторию: — Далеко не пойдём. Боязно одним в лес ходить. — Остановились у первых лип. — Смотри на солнце сквозь листья. Там оживает солнечный свет. Великое таинство. Начало всех начал. Корни всего живого. Язычники древние нутром это чуяли, молились липе, как женскому началу, дарующему жизнь. А там, куда мы едем, лип нет, зато дубы растут… Вот его туда и тянет, — пошутила сквозь слёзы. — Мне уехать, что душу здесь оставить. — По лицу Ирины текли слёзы, расходились тёмными пятнами на блузке, она не смахивала их, смотрела вверх на светящуюся зелень.

— Никто, ведь, не гонит, — шепнула Виктория.

— Не скажи. Это кожей чувствуют. Дети едут. В них вся жизнь. Пойдём.

Теперь Виктория читала и перечитывала Библию. Это ей принадлежит высказывание, которое я записал и привёл в письме Петру. «Не надо думать, что древние были глупее нас. Они делали историю, а мы её повторяем». В ответ Пётр прислал для неё недавно вышедшую в переводе книгу Вила Дюранта «Цезарь и Христос». Виктория полистала книгу и не взяла. — Дурные вы, мужики, с виду умные, а что под носом разглядеть не умеете. Я ищу в книгах не знание, а утешение.

— Принесёшь в подоле — голову оторву, — отозвалась Зинуля на известие, что дочь летит со мной. Маша посмотрела на неё сверху вниз и заметила в своей убийственно спокойной манере: — Если достанешь. — Теперь уж её точно не достать. Я протянул руку, погладил дочь по волосам, она обернулась и улыбнулась.

Петра я увидел издалека. Поседел. Загорел. Ничуть не изменился. Павла признал не сразу: искал глазами высокого худенького паренька. Он, когда уезжал, ещё толком не брился. Пока мы с Петром обнимались, дети смотрели друг на друга. Павел взял у Маши сумку, они пошли к машине, и мы следом. Приехали в Хайфу. Сели за стол, как водится, и утонули в нескончаемых разговорах. Около полуночи Павел встал. — Ну, мы поехали. — Маша тоже встала.

— Пусть едут, — успокоила меня Ирина, — здесь не далеко. Быстро доедут.

Я счёл своим долгом последнее слово оставить за собой: — Маме позвоните.

— Уже звонили. Всем привет, — сказала Маша, и они ушли.

— Куда они? — спросил я Ирину.

— В кибуц к Павлу. С утра, думаю, махнут к Тане на базу, а там — на все четыре стороны. У Павла отпуск.

Первые два дня они звонили. Потом перестали. Вечерами, особенно перед сном, закрадывался холодок, блуждали тревожные мысли, ночью снились недобрые сны. Я не выдержал и спросил Петра: — Где они?

— Развлекаются, — ответил Пётр, — не беспокойся, объявятся.

И они объявились. Позвонили. — Мы на Кипре, — сообщила Маша, — задержимся ещё на неделю. Маме звонили.

Звонил Павел. — Тёть Зина, не ругайте — мы с Машей расписались.

Рассказывают, Зинуля выдержала паузу. — Я тебе, Пашенька, не тётя — тёща. Чувствуешь разницу.

Я знал, что нам предстоит самим собрать FDS. Волновался? Конечно. Помнил слова бригадира сборщиков: «… по чертежу, или чтоб работало.» Неизбежные ошибки Пётр старался исключить подгонкой сопряжённых деталей и уважительным отношением к советам ветеранов. Собирали мы по чертежам, надеялись, что заработает, убеждались, что для дальнейшего производства состряпанная Петром документация совершенно не пригодна. Мы собрали машины, вытерли руки, опасливо включили и прислушались. Проверили биение валков, следили за дрожащей на месте стрелкой индикатора, сперва с недоумением, потом с восторгом.