— Пойдём, отыщем местечко у окна. Увидим посадку.

Она послушно последовала за ним. — Я, как сомнамбула.

Они стояли, взявшись за руки, смотрели на лётное поле, ждали посадки. Прошёл час, пошёл второй.

— Пойдём в ресторан, — предложил Пётр, — сядем у окна и будем ждать.

Свободный столик у окна не был убран. Пётр разыскал официантку.

— Мы хотим сесть за свободный стол у окна. Не возражаете?

— Совсем терпежу нету. Подождите пока уберу.

— Сына провожаем. Не хотелось бы пропустить.

— Далеко?

— В Израиль.

— Садитесь. — Она проворно убрала грязную посуду, в очередной раз перевернула скатерть, положила меню и исчезла. Поели, не спеша. Официантка убрала тарелки. — Ещё что-нибудь?

— Кофе, пожалуйста.

Официантка подошла к окну. — Вы какой борт ждёте?

— Справа. С разрисованным хвостом.

— На Будапешт. Я бы сама хоть куда уехала. Сидите, сколько хотите.

Допили кофе, дождались посадки. Разглядели яркую курточку сына. Уже на трапе он махнул рукой в пространство и пропал.

— Почему дети вырастают?

— Потому что мы стареем.

— Спасибо за напоминание.

— Ещё кофе?

— Нет. Машину времени^[24].

— Простого проще. Во всех киосках и не дорого. — Наконец она улыбнулась.

— Пойдём. Нам пора двигаться.

— Пойдём. Пустота такая. От меня одна оболочка осталась.

— А меня зависть распирает. Сам бы полетел. Ужасно интересно.

— У тебя есть такая возможность.

— Этим и кончится, если Таня соберётся.

— Мне даже страшно подумать. Расстаться со всем, к чему душа прикипела…

Они вышли из здания аэровокзала, повернули к автобусной остановке. Пётр оглянулся на шум взлетающего самолёта, увидел размалёванный хвост. — Смотри!

На Арбате, в проходе, превращенном в торговый ряд, они купили две акварели — весёлую и грустную, весну и осень.

Глава 25

Мы долго ждали первого письма. «Всё было разыграно, как по нотам, — писал Павел, — на ночь меня определили в гостиницу, утром явился по указанному адресу и показал письмо. Поздно вечером, в компании ещё двух парней, я оказался в кибуце Бар-Ам, рядом с ливанской границей. Буду учить иврит и работать по четыре часа в день за стол и кров, а положенная мне карзина абсорбции сохранится. Это всё, что я знаю. Уже усвоил два главных слова на иврите: «бесэдер» — вроде ОК на все случаи жизни, и «савланут» — терпениум мобиле^[25], советуют другим, к себе не относя. Зимой на «крайнем севере» всё зеленеет и цветёт, посылаю цветок для мамы.»

Неделю Павел работал в саду, осмотрелся, написал короткую записку на английском: «Хочу работать в гараже. Это возможно?» Большой грузный мужчина в сандалях на босу ногу, шортах и свитере повернулся от раскрытого капота, оглядел Павла и улыбнулся. Павел улыбнулся в ответ, сказал: «Шалом» и протянул записку. Мужчина прочитал, вернул записку, сказал «бесэдер» и подал руку: — Шауль.

— Павел.

А-а…,- обрадовался мужчина, — ты тоже, — и поманил его за собой. В конторке взял с полки выстиранный комбинезон и дал его Павлу.

— А разрешение?

— Бесэдер. Нет проблем.

«Дорогие мои! Это отчёт о встрече с Дорой (здесь отчества не в ходу) и об инспекционной поездке к Павлику. Сразу как-то не получалось, понемногу всё утряслось, причесалось, и я, наконец, собралась заняться розыском. Нашла я её очень просто: написала в газету, где помещают объявления потерявших друг друга людей. В день выхода газеты мне позвонила женщина, представилась, как бывшая сотрудница Доры, и, выяснив, кто и зачем её разыскивает, обещала дать ей мой телефон, а там, как уж она решит. Дора позвонила, приехала за мной, и мы проговорили у неё дома до глубокой ночи. Мне открылись некоторые пикантные подробности днепропетровского периода жизни моего зятя, а для неё мой рассказ явился полной неожиданностью. Мы хорошо посплетничали. Дора много лет проработала в библиотеке Хайфского университета, вышла на пенсию, и мне кажется, что мы обе рады знакомству.

Дора сама предложила мне навестить Павлика. Рано утром две старушки сели в машину, тоже не первой молодости, и взяли курс на север. Верхняя Галилея, особенно в окрестностях Бар-Ама, красивейшее место. Вынуждена признать: Пётр оказался прав. Самостоятельность пошла ребёнку на пользу. Все его однокашники работают на свежем воздухе, и только мой внук копается в моторах. Дора объяснила мне, что кибуц и армия — лучшая визитная карточка и входной билет в израильское общество. Не беспокойтесь, с ним действительно всё в порядке. Об условиях проживания, если коротко, — санаторий четвёртого управления с умеренной трудотерапией. Поездка заняла весь день. Море впечатлений и удовольствия. Пока всё. Устала. Обнимаю. Ваша мама и бабушка.

В привычное время люди предъявляли пропуска, расходились по цехам, переодевались в рабочую одежду, проходили мимо мёртвых станков, садились за столы стучать костяшками домино, устраивались у верстаков читать газеты. В институте тоже царило затишье. Шустрили только кооператоры, виновато оглядываясь по сторонам и прикрывая рукой телефонные трубки.

Зинуля бесцельно просматривала старые шлифы, когда Виктория позвала её: — Кончай лепить образ. Пойдём, дело есть. — Они вышли из здания, пошли вдоль его стен. — Люди ресторан открыли, пивнушку, ещё что-то, им коржи нужны. Много. Платят поштучно. Чужих привлекать не хочу, а одна не справляюсь. Хочешь подзаработать?

Зинуля сжала губы, сузила глаза, стала закатывать рукава халата.

— Пошли.

Виктория отступила на шаг. — Ну, ты даёшь! Вечерами. Не такой это заработок, чтобы место терять. До пенсии дотянуть надо, немного уже осталось.

Вечером мы начали промышлять коржами. «Люди» завозили Виктории мешки с мукой. Я привозил муку домой, покупал соль, кефир и маргарин, Зинуля замешивала тесто, пекла коржи по размеру сковородки, складывала их в стопку и подсчитывала вечерний заработок. Утром, до работы, я отвозил коржи Виктории, когда и куда они исчезали, мы не знали и не спрашивали.

Работая рядом, Павел и Шауль не раз возвращались к разговорам о желании Павла служить в танковых войсках. Когда пришло время определиться с армейской специальностью, Шауль звонил куда-то, шумел, пока соединяли, закончил разговор и победно произнёс дословно непереводимую фразу, правда, к тому времени Павел и не нуждался в переводе

Все подробности армейской службы Павел ограничил одной фразой: «Вот это машина, папа! Блеск.»

— Секретность у них такая, — предположила Зинуля.

— Хуже, — отозвалась Ирина, — думаю, стреляют. Вечерами она слушала «Голос Израиля».

Из бабушки тоже ничего выудить не удалось: «Он меня держит за дурочку. Рассказывает какие-то басни про девчонок-инструкторов, про антимир — мол, учили, что пить надо меньше, а оказалось, что пить надо больше. И всё в таком духе». Письма приходили исправно, и это успокаивало.

Пришло нежданное письмо от Полины Ивановны, с перечёркнутым адресом и наклейкой из адресного стола. Пётр прочитал письмо и отдал его жене со словами: за что боролись… На двух листах Полина Ивановна подробно описывала свою неуютную старость. Она овдовела, дочь вышла замуж, уехала и не даёт знать о себе. Её пенсии не хватает на жизнь и на оплату квартиры. Ей больше некого просить о помощи. Слово сын в письме не мелькало, она уважительно, на вы, обращалась к Петру Ивановичу.

— Как ты поступишь? — спросила Ирина.

— Очень давно, ещё в Бодье, Татьяна Михайловна сказала мне: «Не держи на них зла. Они дали тебе жизнь.» Знай она обстоятельства моего рождения, могла бы уточнить: случайно. А жизнь дала мне вас, так что пора расплатиться. Пошлём деньги и посылать будем. Не возражаешь?

— Ты знаешь моё мнение. Напиши письмо.

— Нет. Только деньги. Она просит о помощи, ни о чём другом в письме речи нет.