Андрей круто повернулся к нему.
— Я вас не вприсядку плясать учу, товарищ комбайнер. Товарищ Стругова!
Смущенная девушка вышла из-за комбайна.
— Вот вам метр площади, — Андрей отметил каблуком границы. — Сосчитайте потерянные колосья и проверьте зерно в соломе.
К комбайну подкатила грузовая машина. Из кабины вылез высокий, черный, курчавый, добродушный человек с детски наивными глазами.
— Наш Поль Робсон, — указывая на шофера, с улыбкой сказал тракторист.
Андрей поздоровался с «Полем Робсоном».
— Приглашаю и вас. Я вынужден составить акт о бракодельстве. Как ваша фамилия, товарищ шофер?
Высокий, кудряво-черноволосый, красивый шофер широко улыбнулся и густым басом сказал:
— Морозоустойчивый гибрид с юга: деды с Одессщины, я же урожденный предгорненец Иван Анисимович Шукайло. За голос и за обличье Полем Робсоном прозвали…
Андрей невольно улыбнулся: Иван Шукайло и в самом деле был разительно похож на Поля Робсона.
Шукайло повернулся к комбайнеру.
— Видно, Никанор Алексеич, пошла Настя по напастям… А я разве не говорил тебе, что напрасно за гектарами в ущерб качеству уборки гонишься? — И обратился к Андрею: — Вы, товарищ главный агроном, посмотрите, что у него в бункере… Его зерно завсегда в два раза сорнее, чем у других. Перехваленный Никанор Алексеич повсегда решетья второй очистки из своего комбайна вытаскивает и в бункер сплошной сор валит…
— Двадцать два колоса на квадратном метре, — сообщила Вера Стругова.
Но Корнев уже не слышал ее. Он взобрался на комбайн и, заглянув в бункер, убедился, что зерно было действительно с необычной примесью сора. Проверил решетья второй очистки.
— Хорошенькими делами занимаетесь, товарищ передовик! И кто-то умный красным флажком вашу машину отметил… — Андрей замолк и мрачно задумался.
В эту минуту он понял, что работать ему будет здесь нелегко. Кадры, видимо, разболтанные… Не совершил ли он ошибку, не послушавшись Гордея Мироновича?
Но Андрей Корнев принадлежал к той категории людей, которые не терпят даже и минутной слабости ни в ком другом, ни тем более, в самом себе. «Вздор! Не на легкую ты работу рассчитывал здесь… Отец — двенадцатилетним парнишкой в разведку в тылы белых ходил. В Отечественную — изрешечен весь. Деда бесстрашным партизаном в отряде звали, а твой, Андрей, фронт — целина! Изволь драться за хлеб, как они дрались за твою власть…
Одернуть! Сразу же одернуть, чтоб другим не повадно было…»
Молчание затянулось.
Все вокруг тоже молчали. Даже весельчак Поль Робсон потупился, словно и он считал себя виноватым.
Андрей поднял голову и сказал:
— Составимте акт, товарищи. И на комбайнера и на агронома Стругову. За попустительство.
Напряженность момента сломал все тот же шутник Поль Робсон. Он снова показал ослепительные свои зубы в доброй улыбке:
— Кого один раз хорошо обдерет медведь, тот и пня бояться будет. Так-то, Никанор Алексеич. Плакали, видно, твои премиальные.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — огрызнулся комбайнер, и на бледном его лице еще отчетливее проступили корявины.
Вера Стругова подошла к Андрею и, глядя на него в упор своими чистыми, светлыми глазами, хотела что-то сказать, но в самый последний момент не решилась и так застыдилась этой новой своей робости, что у нее покраснели маленькие уши.
И снова выручил веселый шофер.
— Ничего, товарищ Стругова, без спотычки и конь не бегает. Ну, а ты хоть и отворотила от пенька, да по молодости, видно, наехала на колоду. Ничего! — и шутник отечески похлопал девушку по плечу.
Первый воскресный день в Войковской МТС запомнился Андрею на всю жизнь.
С полудня пошел мелкий затяжной дождь. В мокрых полях было пустынно, неуютно, но еще неуютнее показалось ему большое запущенное здание конторы, куда он вернулся.
Долго разбирал Андрей сваленные в углу комнаты пропыленные агрономические журналы за несколько лет, а вечером вышел на высокое затоптанное крыльцо. Темнело. Горы заволокло не то туманом, не то сеткой дождя. На душе было невесело.
Рядом с конторой, на занавоженном грязном дворе — ларек сельпо с гостеприимно распахнутыми дверями. У стойки толпились комбайнеры, трактористы, мастера ремонтной мастерской из ночной смены, прибывшие на усадьбу МТС по разным делам, бригадиры. «Грелись» у стаканов зеленого стекла.
Над стойкой горела висячая лампа с железным абажуром. В свет ее подходили незнакомые Андрею люди. Каждый со своей повадкой, с шуткой:
— А ну-ка, залей мне двести с прицепом! — Судя по проворному выполнению заказа продавщицей, это означало стакан водки и кружку пива.
— А мне триста сразу, пожалуй, многовато, а двести маловато, так ты уж для начала налей три раза по полтораста… Выпить на том свете не поднесут…
У стойки становилось шумно.
К ларьку на большой скорости подкатил трактор. Из кабины выскочили два немолодых, измазанных, пропыленных тракториста и испуганно закричали:
— Выглохтали! Все выглохтали! Оставьте нам, братцы!
Андрей вернулся в контору, и Матильда принесла ему кофе. Он достал московские запасы, поужинал, угостил старуху мамиными крендельками и, как вчера, лег на жесткое свое ложе.
За окнами слышались громкие разговоры, озлобленная ругань, чавкающие удары, чьи-то пьяные слезы…
Просунув в дверь голову на длинной сморщенной шее, добрая Матильда сказала:
— Ви, тофарищ клавни акроном, не пугайте… Там пьяный мусик полсаит…
Этот ползающий пьяный мужик за окном долго не давал Андрею спать.
В понедельник молодой агроном познакомился с директором МТС Игнатом Петровичем Кочкиным.
Андрей вошел в кабинет, когда Кочкин из графина, прямо через горлышко, пил принесенный ему Матильдой мутный огуречный рассол. Опорожнив графин, Игнат Петрович крякнул и так тяжело опустился в старое кресло, что пружины застонали.
— Будем знакомы, товарищ главный агроном. Мне и Матильда доложила и вообще сказывали, — вяло, точно ему стоило это большого труда, произносил каждое слово флегматичный Кочкин. Крупное, безусое, какое-то мягкое бабье лицо его, казалось, не знало, что такое волнение.
Помолчали. Андрей попросил разрешения поселиться в маленькой, в одно окно, комнатке конторы. Раньше в ней были свалены журналы и устаревшие бланки отчетности.
— Поставлю стол, стул, койку, под койку — чемодан. Матильда выбелит, и мне будет удобно.
Преимущество жизни здесь, а не в большом селе Предгорном, где жили все работники МТС, для Андрея было бесспорно.
— Всегда на работе — раз… — он загнул мизинец левой руки.
— Это не плюс, а минус, — вяло улыбаясь, возразил Игнат Петрович. — После работы отдых требуется, а тут вам одни телефоны покою не дадут…
Не слушая директора, Андрей загнул безымянный палец.
— Постоянная телефонная связь с председателями колхозов, с агрономами — два, электрический свет и радио, чего нет в селе, — три…
— Габер суп из семи круп в столовой МТС, — лениво пошутил Кочкин, — четыре… В нашей столовой, Андрей Никодимович, в лучшем случае щи и каша, а в деревне вам хозяйка и оладушек, и яишенку, а то и пирожишко какой-нибудь завернет… У нас даже слесарята и те из дому завтрак в добавку к столовским обедам прихватывают. А в праздники? Ведь столовая в выходные дни вообще закрывается! — Этот аргумент Игнат Петрович приберег к концу и считал его неотразимым.
— Ну, в праздники мне Матильда будет кофе варить, а хлеба, в крайности пряников каких-нибудь, я и в нашем ларьке достану. Ведь ларек-то по выходным дням торгует…
— Когда же ему и торговать, как не по выходным? — многозначительно улыбнулся Кочкин. — Вообще не возражаю, Андрей Никодимович. Должно быть, верно мне Поль Робсон сказал: «Молодость на крыльях летает и мечтой питается…» Есть у нас здесь свой доморощенный прибаутошник. Мужик на все руки. И что вообще удивительно — водку не пьет… — Кочкин раздумчиво пожевал толстыми мягкими губами, еще раз окинул Андрея большими бесцветными глазами с какими-то тяжелыми, как у вола, веками и закончил: — Уж больно вы ему понравились.
