- А какие именно вас связывают с Бити отношения? – подбирается Джоанна.

- Ты собираешься носить ему кофе в постель? – подает голос Энорабия, морщась от гама.

- Но он даже мне не носит кофе в постель! – восклицает Джоанна еще громче.

Бряк, наблюдая за всеми собравшимися скептически и с долей презрения, принимается руководить процессом приготовления позднего ужина – уж если и нарушать правила, так все сразу и делать это правильно. Она быстро раздает всем задания. Энорабии достается та часть исполнения рецепта, в которой нужно мясо резать и отбивать, остальные тоже как-то подтягиваются к процессу готовки. Тише от этого не становится. В кладовке Джоанна ругается с Хеймитчем по поводу размера луковиц. Энорабия, сосредоточенно натачивающая нож, любезно благодарит их вполголоса о том, что размер пока касается только луковиц, за что получает возмущенный взгляд Эффи, и который железно игнорирует.

Эффи чувствует себя на своем месте.

…

Хеймитч поднимается на двенадцатый этаж уже после десяти часов ночи, когда все остальные поварята доедают остатки позднего ужина и расхваливают каждый свою вилку. Хеймитч ждет, что Китнисс встретит его у самого лифта. Но у лифта никого нет. Комнату, которую девушка выбрала под свою спальню, он находит по наитию, и не стучится перед тем, как войти.

Китнисс лежит поперек кровати, раскинув руки в стороны. Перед сном она не переоделась, и под одеяло не залезла. Сон ее будто сморил за каким-то чрезвычайно важным занятием, и сон ее чрезвычайно крепок. Хеймитч ставит поднос с едой на прикроватный столик, и внимательно вслушивается в дыхание девушки, затем, помедлив, накрывает ее сложенным на кресле пледом, и опять медлит. Такой крепкий сон. Китнисс должна была проснуться. В конце концов, Хеймитч топал по коридору. Насвистывал, морально подготавливая себя к очередному душевному разговору, в котором его назовут предателем или еще кем похуже. Но девушка спит, накрытая пледом, в одежде, в присутствие постороннего человека. Хеймитч злится, продолжая чувствовать свою тревогу, и присаживается на кресло, и рука его тянется к столовым приборам, лежащим на подносе, он пытается вспомнить номер телефона доктора Аврелия и восхищается тем, как круто у них получилось сегодня играть в одну большую семью на голову больных людей. Он съедает сперва один кусочек мяса, затем часть гарнира, стучит вилкой по тарелке, и старается производить как можно больше звуков, но цель его не достигается. Китнисс спит; у нее чуть приоткрыт рот, и выражение лица такое спокойное, какого никогда не бывает в обычном состоянии. Хеймитчу хочется погладить ее по голове и спеть колыбельную, но вместо этого он просто смотрит на нее. И ест. Ест и смотрит.

Именно в таком состоянии его обнаруживает Эффи, и шепотом просит перестать заниматься черт знает чем в темноте. Хеймитч чувствует себя, по меньшей мере, каннибалом, хотя Бряк его не бранит, не бросает на него подозрительных взглядов, и уж точно не лезет проверять целостность Китнисс Эвердин. Зато заставляет его вымыть посуду и расставить ее на полках. Хеймитч хмурится, но выполняет ее требования, и просит передать ножи, оставшиеся от кого-то из нерадивых обжор, убывших ранее с места преступления.

- Только не порежься, - говорит, подначивая, и будто не теряя надежды обнаружить в этой женщине ту прежнюю Бряк, которая срывала голос, когда он закидывал ноги на стол из красного дерева.

Ему приходится обернуться, чтобы понять причину, по которой Эффи медлит с выполнением его просьбы. Глядя на ее сосредоточенное лицо, на то, как она всматривается в свое отражение, вертит острие ноже в опасной близости от своих глаз, ему уже не хочется шутить.

- Эффи, - окликает он ее как можно более равнодушно.

- Нет, теперь я не порежусь, - отвечает она как-то отстранено. И добавляет, совсем уж невпопад: - Я не люблю быть уродливой, - Хеймитч делает шаг ее сторону, озадаченный и обеспокоенный, но она отступает, и поясняет. – Когда с людей снимают кожу, они все становятся уродливыми. Я видела их без кожи. Я видела даже себя без кожи, - добавляет совсем уж тихо, и передает ножи твердой рукой. – Я знаю, о чем говорю, - и улыбается, отчужденно, думая о чем-то другом, что-то мучительно пытаясь вспомнить. Или забыть.

Она не дожидается, когда Хеймитч домоет оставшуюся в раковине посуду. Не напоминает, чтобы он расставил все по своим местам. Она просто покидает кухню, с идеально ровной спиной, и со своим обычным выражением лица, и Хеймитчу хочется кого-нибудь убить, и перестать чувствовать тот леденящий кровь страх, который он чувствует, когда вспоминает крепкий сон Китнисс и выражение лица Эффи.

Но теперь он играет в игры, в которых недостаточно кого-то просто убить.

…

Энорабии не нужно зажигать свет, она ориентируется в темноте. В конце концов, этот этаж был предназначен ей с самого рождения, и с самых первых своих голодных игр она оказывалась здесь, сперва в роли трибута, а потом – в роли ментора. Сейчас она старается не вспоминать об этом, и клянет почем зря Хеймитча. Который не ограничился распитием одной бутылки вина, и опоил всех, до кого смог дотянуться. Конечно, Энорабия трезва, но приятная расслабленность кажется ей чудовищно безрассудной здесь и сейчас. Пусть даже ей не придется завтра выходить на Арену и пытаться выживать, она чувствует угрозу кожей, даже в тех помещениях этого злополучного места, в котором нет камер. Поднос с порцией для Каролины она оставляет в холле, являвшегося в былые годы столовой, и приоткрывает дверь в спальню девочки, погасив свет. Ее глаза быстро привыкают к темноте, и какое-то время она просто стоит на пороге, рассматривая спокойно спящую фигуру, и хочет уже закрыть дверь, как сонный голос Каролины упрекает ее в неподобающем для няни поведении.

- Вы там пили, - говорит Каролина, переворачиваясь на другой бок. – Я не слышала, но я знаю. Что вы пили?

- То, что маленьким девочкам пить не положено, - отрезает Энорабия резко и заходит в комнату. Каролина автоматически освобождает для нее место на кровати, и продолжает бурчать что-то себе под нос с закрытыми глазами. Энорабия хмурится, сперва садится, но потом, тщательно взвесив все «за» и «против», вытягивается на кровати, и тихо шипит на подопечную: - Не хватало еще, чтобы меня учили жизни всякие гусеницы.

Каролина молчит, хмурится, но не хочет просыпаться окончательно, только пихает свою наставницу ногой, и промахивается, едва не сваливаясь с кровати. Энорабии приходится схватить ее за руку и ущипнуть.

- А когда я стану бабочкой, - уточняет Каролина, выворачиваясь из-под руки женщины, и вновь пихаясь, но уже с меньшей вероятностью свалиться, - я смогу учить тебя жизни?

- Нет, - следует уверенный ответ.

- Но это нечестно! – восклицает Каролина и садится, рассматривая лежащую поверх одеяла Энорабию с капризно надутыми губами. – Ты должна оставить мне хоть какую-то надежду! – Энорабия фыркает и молчит. – Научи меня метать ножи, - выпаливает внезапно Каролина, но взгляда все-таки не заслуживает. – Только не рассказывай мне историю о том, что случилось с одной девочкой, которая тоже просила научить ее метать ножи, - говорит отчужденно, с явной обидой. – Я знаю, что случается со всеми девочками и мальчиками во всех твоих историях. Они либо умирают на Арене, либо возвращаются победителями и ничего хорошего в их жизни все равно не происходит, - она кажется окончательно проснувшейся, и то, что Энорабия под боком дышит вполне размеренно, ее не устраивает. Девочка наклоняется над мнимо спящей, к самому уху, и повторяет свою просьбу: - Научи меня метать ножи. Или я попрошу Джоанну. Или Китнисс. Или…

- Нас с тобой пристрелят до того, как ты прикоснешься к первому ножу, - говорит победительница голодных игр вполне адекватным голосом. – Ты помнишь правила. Ты знаешь, чья ты внучка и чего от тебя ждут.

- Еще одной революции? – Каролина хмурится и резко падает на кровать.

- Революции, восстания, убийства президента, переворота, гениальной картины под чутким руководством Мелларка, откуда мне знать, чего именно они все боятся. Ты не возьмешься за оружие, девочка, - добавляет уже спокойнее. – По крайней мере, пока над твоей головой не появится нимб, а за спиной не окажутся белоснежные крылья.