Но это ведь шоу.

Во всем всегда виновато шоу. И в том, что ее жизнь никогда не вернется в спокойное русло, где ее не будут преследовать камеры, стилисты и бывшие менторы.

Она со злостью ждет, когда откроются двери чертового лифта; она считает. Один. Два. Три. Было бы совсем плохо, если бы в лифте был Пит. Или все было бы иначе? Не важно. Пита там нет. Рядом с Питом есть Джоанна, и только это отравляет любую мысль о нем. И о лифтах, как ни странно. Ведь если Джоанна в лифте рядом с Питом, она, должно быть, по старой привычке раздевается догола. Но Джоанны в лифте нет, Китнисс убеждена в этом. И сбившись, начинает считать заново. Один. Два.

Хеймитч смотрит на нее, не мигая, и поспешно выходит до того, как дверцы лифта бесшумно захлопываются. Он сильно сдал за то время, которое они не виделись. Он больше трезв, чем пьян, но Китнисс все равно, с трезвым или с пьяным Хеймитчем ей предстоит сейчас поругаться. Или не поругаться? С таким виноватым лицом не приходят ругаться даже проспиртованные годами пьянства трупы.

- Я рад видеть тебя, Китнисс, - выдавливает мужчина с трудом и неловко мнется. Он хочет ее обнять. Он хочет стиснуть ее в объятиях. Или даже поцеловать ее, как поцеловал бы ее отец, если бы был жив, но он не имеет права. Не отец. Не брат. Не дальний родственник. Не друг семьи. Всего лишь тот, благодаря кому она выжила на Арене в первый раз, и тот, благодаря кому стала Сойкой-Пересмешницей.

- Я все еще жива, - холодно бросает Китнисс. – Я выживаю даже тогда, когда не стараюсь выжить.

Хеймитч ошарашен. Он был готов ко всему – к истерикам, к язвительным улыбкам, даже к побоям, которые бы стоически вытерпел, потому что заслужил почти все, что она могла для него приготовить. Но он не готов к ее холодной сдержанности. К ее спокойному, почти безмятежному взгляду, в котором нет ни нежности, ни ненависти, в котором есть лишь раздражение от того, что ее побеспокоили и вежливое ожидание того, что побеспокоивший ее уберется ко всем чертям в максимально сжатые временные сроки.

- Даже не скажешь «спасибо» старому наставнику?

Ее обуревает множество чувств. Она поджимает губы, переводит взгляд с его лица на двери лифта, и разжимает все это время сжатые кулаки. Расправляет плечи, разминает шею, будто готовясь к драке, и Хеймитч даже делает шаг назад, готовый, что она вот-вот нападет на него. Та, прежняя Китнисс, вероятнее всего, так и поступила бы.

Но эта Китнисс улыбается.

- Спасибо за то, что позволил мне выжить на первых играх. Спасибо за то, что предал меня, когда спас меня вместо Пита. Спасибо за то, что тебя не было рядом или ты был пьян, или недостаточно трезв, когда я сходила с ума после смерти своей сестры. Спасибо за то, что ты рад меня видеть, Хеймитч, живую или мертвую, не важно. Я дышу, видишь? Больше ничто не должно тебя волновать.

Впервые в жизни Хеймитчу хочется ударить ее наотмашь не потому, что она глупая дура, возомнившая о себе Бог весть что, а потому, что она с таким апломбом бросает в его лицо правду, режущую по больному не хуже всех остро заточенных ножей, которых так много в подвалах этого проклятого места.

- Смерть тебе к лицу, солнышко, - вместо этого замечает он и разворачивается к лифту, чтобы вызвать застывший на этом этаже лифт. – Если вдруг тебе понадобится посудачить о жизни после смерти, - говорит уже с полуулыбкой, стоя внутри кабины, ты найдешь меня этажом ниже. Возможно, я буду дьявольски пьян. Возможно, я нападу на тебя с ножом. Но если ты захочешь, ты найдешь меня, не так ли?

Китнисс наблюдает за ним равнодушно. Дожидается, когда кабина захлопнется, и возвращается в спальню, которая расположена ближе всего, и которая ей прежде никогда не доставалась. Здесь темно, пахнет чем-то сладким, до приторности. Китнисс не включает свет, и не вздрагивает от охватившей ее догадки. Она ложится на постель, зарывается в прохладное одеяло, и равнодушно думает о том, что будет каждый день вышвыривать из окна 12 этажа свежие белые розы, если силовое поле отключили. Если нет – ей придется придумывать с цветами что-нибудь другое, еще более извращенное и вызывающее.

Она больше не позволит этому месту свести себя с ума.

Теперь она никому не позволит свести себя с ума.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, в которой Каролина Сноу учится и учит рисовать ==========

Джоанна теперь получает удовольствие от душа. От огромного количества самых разных режимов, для включения которых нужно лишь нажать одну из кнопок на светящейся панели. Подсветку панели тоже можно менять. Впрочем, ей плевать на подсветку. Она выбирает контрастный душ и стоически ждет, когда неприятная пытка подойдет к концу. Не последняя неприятная пытка на этот день, ну и ладно.

Прислуги нигде не видно, но на столике в комнате под гостиную ваза с фруктами и записка, благодаря которой девушка узнает о том, что общий завтрак состоится часом позже, в общей столовой на первом этаже. Общий завтрак, - Джоанна морщится. И замирает возле стола на какое-то время, чтобы определить, где находится ее сожитель.

Пит обнаруживается в другой комнате. Вид у него конкретно сумасшедший. Руки его все почернели от отпечатков карандашей, весь пол завален сломанными грифелями. На огромных белых листах, которые разбросаны по всей комнате, и которые приходится обходить ценой некоторых усилий, - изуродованное лицо Китнисс Эвердин. Изуродованное в буквальном смысле – со шрамами, с открытыми ранами, сочащимися кровью. Где-то Китнисс слепа, где-то из щек ее выдраны целые куски плоти так, что видны зубы и десны. Иногда у нее сломан нос, иногда ее улыбка кажется бесконечной из-за надрезов от виска до виска. Джоанна не отворачивается, ей даже интересно, но она мало уделяет внимания деталям – только тому, что бросается в глаза. С неистово бьющимся в груди сердцем она садится рядом с Питом и силой заставляет его выпустить последний сломанный грифель. Его бьет дрожь. Он не спал всю ночь. Он всю ночь сходил здесь с ума в одиночестве, и, хотя она не чувствует вины за то, в чем не может быть виновата, она просит его посмотреть себе в глаза.

- Это будет сложнее, чем мы думали, - говорит серьезно, и, задевая ногой разбросанные листы, ложится рядом, вытягиваясь в струну, и смотрит на потолок. – Ты справишься с этим, Пит?

- Каждую ночь я убиваю ее, - отвечает тот с заминкой. – И я боюсь, что однажды…

- Ты поступишь так, как хочет Плутарх, и убьешь ее? – резко обрывает его Джоанна. – Брось, Пит. Мы оба знаем, что ей ничего не грозит. От тебя нужен только повод, малейшей повод, который позволит им запереть тебя в маленькой комнатке с мягкими стенами на веки вечные. Ты не дашь им этого повода, Пит. Мы не дадим им такого повода. Мы сделаем это гребанное шоу, чтобы под ним не подразумевалось, и окончим свои счастливые дни где-нибудь в Девятом Дистрикте, всеми забытые и покинутые. Хотя, - здесь она фыркает и садится, - эти мирные истории не про нас. Кто за то, чтобы пойти и порешить Эвердин прямо сейчас?

От собственной идеи у нее даже появляется румянец. Жажда действовать бьется в каждой жилке ее здорового, почти избавленного от наркотических лекарств, тела. Пит смотрит на нее скептически и тоже ложится на разрисованные портреты, и тоже смотрит в потолок, дыша как можно глубже.

- А что? – интересуется Джоанна громко. – Один раз я попыталась ее убить, и провалилась. Сейчас мне нужен сообщник!

- Ты чокнутая, - заявляет Мелларк, складывая руки на животе.

- Конечно, - с восторгом соглашается та. – Иначе как бы я продержалась с тобой так долго?

- У нас сегодня общий завтрак, - замечает Пит, когда ему надоедает лежать в тишине. – Что у тебя потом?

Мейсон морщится.

- У меня потом стилисты. Будут трепать мое волосатое, неухоженное тело своими щипцами, восками и кремами. Перед Турами всегда повторяется одно и то же. И в этом главное забавное обстоятельство: власть сменилась, а все осталось по-прежнему, - короткий смешок. – Хотя, думаю, тебе понравится мое тощее ощипанное и умасленное тело.