- Я пытаюсь представить его, живущего здесь. В тишине, в полной изоляции от собственной семьи, которая так и не приняла его победителем голодных игр. Этот дом огромен и мрачен для резко повзрослевшего человека, ребенком покидавшего родной дом, - Аврелий прохаживается вдоль завешенных законченными и едва начатыми картинами стен, дышит на свои пальцы, пытаясь согреться, и тихо говорит. Эффи следит за его перемещениями только взглядом. – Он что-то готовит, куда-то ходит, рисует Китнисс Эвердин. Он сходит с ума. У него никого нет, и он никому не нужен. Он болен любовью к Китнисс Эвердин и убит ее открывшейся ложью. Не знаю, можно ли после такой жизни не стать капитолийским переродком.

- Можно, - Эффи качает головой. – Не думаю, что он стал им. Он просто исцелился от любви к Китнисс Эвердин, - она улыбается и подходит ближе. – Многие из нас знали его как мальчика, любившего Огненную Китнисс. Все, что он делал, он делал для нее. Его принесли в жертву, чтобы спасти ее. Его вернули, чтобы спасти ее. И отправили на смерть опять, потому что она оказалась слабой. А потом его подвергли пыткам, потому что она стала Сойкой-Пересмешницей. У него могло найтись огромное количество причин перестать любить ее.

Аврелию хочется усмехнуться, и сказать, что так думать может лишь человек, который совершенно ничего не знает о любви, но вместо этого он смотрит на нее так, будто видит в первый раз. Она говорит, не взмахивая картинно руками, не прерывая свои слова раздражающими смешками. У нее не писклявый голос, к которому он привык, и слова, произносимые ею, перенасыщены глубокой печалью и жизненным опытом, который так сложно разглядеть за искусными декорациями грима и вычурной одежды. Аврелий впервые задумывается о том, сколько ей лет. Вряд ли больше тридцати. Он никогда не видел ее без грима в те редкие встречи у постели спящей Китнисс, но он никогда и не пытался ее разглядеть.

- Вы плачете? – спрашивает он, и тревога, преследующая его с того дня, когда Китнисс открыла глаза, усиливается. Бряк качает головой.

- Нет, нисколько. Слезы плохо скажутся на моем макияже, - и криво улыбается. – Вам лучше лечь спать сейчас, вы, должно быть, устали от долгой дороги и от Китнисс Эвердин, - она проходит мимо него, к окну и замирает. Аврелий хочет спросить, собирается ли ложиться спать она, но Эффи предупреждает его ответ. – Я вовсе не устала, поэтому останусь здесь. Сон для меня теперь редкий гость. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу то, чего не хочу видеть, но что не могу забыть. Если хотите знать, - чуть оборачивается, но не смотрит в его сторону, а куда-то в бок, - я пью таблетки, от которых становится легче. А вы выглядите плохо.

У Аврелия тоже проблемы со сном. А ведь было время, когда он засыпал, едва устроившись удобно. Засыпал даже сидя. В машине или в поезде. В планолете. На дежурстве или прямо на приеме. Впрочем, эти счастливые дни были до появления в его жизни Китнисс Эвердин. Молчание затягивается; они оба прислушиваются к посторонним звукам, и тишина этого дома начинает медленно сводить их с ума.

- Ей больше не снятся кошмары, - говорит доктор как-то отстраненно.

- Да, - соглашается Эффи. – Не снятся. После Голодных Игр она могла только мечтать о спокойном сне. Она просыпалась с криками, вам говорили? – интересуется буднично. – Будила весь поезд, даже меня, хотя мой сон был крепче из-за снотворного, которое я пила целыми пачками. Моя работа требовала от меня нечеловеческой выдержки, - короткий едкий смешок. – А потом к ней стал приходить по ночам Пит, - добавляет с оттенком ностальгии. – Она была единственным его кошмаром, и он спасал ее каждую ночь только своим присутствием, - легко улыбается, и переворачивает изображением к стене еще одну картину. – Когда-то я надеялась, что он спасет ее из комы. Как в сказках, - добавляет мечтательно. – Но сказки глупы, не правда ли? Да и я глупа. Я пыталась сделать для них что-то хорошее, а в результате только все испортила. Меня пугает порой то, что я играю роли, которые мне навязывают.

- Роли? – жадно переспрашивает Аврелий и подходит ближе. – Какие именно роли? – с затравленным видом озирается по сторонам.

Эффи опять отворачивается к окну.

- Здесь нет камер, - говорит спокойно, кожей чувствуя изумление своего собеседника. – Единственный дом в этом проклятом месте, в котором не установили камер. Поэтому здесь так холодно. Поэтому корица осталась в доме Хеймитча, который был заранее подготовлен к нашему прибытию. Я все сделала так, чтобы уберечь ее от постоянного наблюдения, и выбрала этот дом в последний момент.

Аврелий долго молчит, не зная, что сказать. И в результате не говорит ничего. Он – хороший собеседник, и Эффи ценит это качество.

- Вам нужно познакомиться с Бити, одним из выживших победителей (кстати, почему этот сумасшедший не в вашей коллекции самых безнадежных пациентов?). Мы познакомились с ним в Капитолии, но не подружились, нет. Но когда я узнала, что Китнисс жива, что Китнисс никогда не умирала, - Эффи медлит и облизывает пересохшие губы, - я все ему рассказала. И он, признаться, помог. Вот эта брошь, - показывает на звездочку, приколотую к ее платью, - одно из лучших его изобретений еще до революции. Мы в безопасности. Нас никто не может услышать.

- Эффи… - начинает доктор неуверенно, но вызывающе накрашенная женщина останавливает его порыв одним протестующим жестом.

- О, оставьте. Я играю роль проводника, которую мне навязывает Плутарх, но я играю ее так, как мне подсказывает интуиция. Я не знаю, имеет ли хоть один мой поступок значение для кого-то из них, - неуверенно закусывает губу, - но я надеюсь на это. Я надеюсь, что присутствие Хеймитча вернет знакомого нам всем Пита, и благотворно скажется на самочувствии Китнисс, когда она вернется в Капитолий. Я верю, - добавляет совсем безжизненным голосом. – Но Вам нужно поспать.

Аврелий быстрыми шагами пересекает разделяющее их пространство и сжимает ее ледяные руки в своих, но Эффи спокойно отстраняется. – Спасите ее. От тех, кто хочет причинить ей вред, или даже от самой себя, просто спасите ее. В этом доме только она впредь нуждается в спасении, и только она спасения заслуживает.

- Эффи, - внезапно говорит Аврелий, принимая серьезное решение слишком быстро, так же быстро поверяя почти незнакомой ему Эффи то, что мучило его так долго и то, о чем он еще ни с кем говорил.

Он пытается представить, что чувствует эта нечеловечески спокойная женщина, когда на нее, одна за другой, валятся чужие проблемы. Он представляет ее, утром влезающей в пестрые платья и бессмысленные улыбки, и находящейся в тесной болезненной коже большую часть своего времени. Он знает, что ее точка невозвращения осталась далеко позади, что для нее самой не осталось уже никакой надежды, но не может не восхищаться ее упрямым стремлением спасать тех, кто был дорог ей в той, прошлой жизни, в которой она умудрялась быть немного счастлива.

Эффи не вздрагивает, вникая в суть произносимых им слов. Эффи не плачет, хотя слезы выступают на ее глазах. Эффи сжимает свои маленькие острые кулачки и поджимает губы. Она пытается быть сильной уже не ради себя. Она все еще пытается быть кем-то, кто совершает человеческие поступки, и это единственное, что радует ее саму в чрезмерной серой жизни. После, вернувшись в единственную протопленную комнату, она садится у потухшего камина и долго-долго смотрит на золу.

Никто из них не заслужил этого.

Она все еще в это верит.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ, в которой Китнисс навещает могилы и прощается с призраками ==========

Первой, кого видит Китнисс, проснувшись, оказывается Эффи. Безупречная Эффи со своим нарисованным лицом, с вежливой улыбкой, с идеально ровной спиной и руками, чинно сложенными на коленях. Эффи сидит в кресле, и смотрит в пространство, и думает о чем-то своем, поэтому не сразу замечает направленный на нее взгляд.

- Доброе утро! – восклицает с раздражающим оптимизмом. – Как спалось?

Китнисс неуверенно пожимает плечом и потягивается. Все тело ноет от неудобной позы, в комнате холодно, и хочется есть, и все это указывает на то, что жизнь вовсе не закончилась, а продолжается, и заставляет Китнисс жить, двигаться, дышать и действовать. Китнисс посещает ванную комнату, в которой, наверное, давным-давно никто не убирался, и рассматривает баночки, расставленные на полке со смешным чувством любопытства и омерзения. Она вяло поглощает наспех приготовленный доктором Аврелием завтрак и спрашивает, может ли выйти на улицу. Аврелий медлит, Китнисс успевает посчитать до пяти.