2

Это произошло внезапно и словно бы без всякой причины. Произошло само по себе. Мой дорожный провожатый решил все же сбросить маску анонимности. Он сорвал ее со своей безликой физиономии, лишенной самомалейшей характерной черточки. Он выскользнул наружу из своего тайника, он был тут как тут и оседлал мою грудь.

Многие, пережившие нечто подобное, толкуют с смертном страхе. Я же ничего такого не испытал, только гнетущую боль. Помню лишь, что решил не сдаваться и что мой тихоня-напарник остервенело бил меня по затылку. Был полдень, воскресенье, я еще слышал гул колоколов, видел несказанно любимые силуэты Градчан. Два часа спустя чьи-то умелые мужские руки подняли меня и погрузили на носилки, и карета «Скорой помощи» отвезла меня в больницу.

Здесь, однако, постарались приглушить мою боль — инъекциями, порошками, утешительными речами. Ибо ты не ради этой боли упражняешься в стилистике, а чтобы не разорвать пряжу, которая, пока ты спал за тернистой изгородью, оплела тебя на неизмеримой глубине, обогащенного чувствами, отягченного мыслями, в сказочном хаосе. Настанет миг, и ты откроешь глаза на окружающий мир…

А пока что лежишь, словно сданный на хранение, и видишь перед собой только необъятное пространство, превозмочь которое у тебя не достанет сил. Ты и тут и там, достижимый и недоступный, а в глубине души все в том же жизненном пространстве, откуда исходят бессознательно высказываемые твои пожелания. Наброшенная на лицо пелена не мешает тебе быть тем, что ты есть: к примеру, прилежным читателем, вот и диктуешь в полусне то, что должно послужить твоей местной анестезией. Что за благодатная мысль потребовать «Волшебную гору» — последнюю книгу, которую врач решился бы рекомендовать больному. И вот перечитываемая крохотными глоточками, вперемежку с наплывающими приступами слабости, «Волшебная гора» и впрямь становится волшебной горой, требником, поучающим терпению, песочными часами, показывающими, как утекает время. Но отнюдь не как раньше, со стороны, нет, совсем по-другому — изнутри. Разумеется, болезнь и здоровье, жизнь и смерть, победа прекрасного, гуманистского, гуманистического начала над измученной субстанцией, то знаменитое место в романе, где автор с потрясающим глубокомыслием говорит о расчленяемом бельканто, о могильном прахе, сводится все к тем же песочным часам, — но только больной воспринимает это по-другому, и такими и становятся для него медитации Ганса Касторпа^[20], его наивное прелюдирование на тему времени, покуда, подхваченная мощным оркестром смерти, варьируемая на все лады и в заключение пронизанная ужасающими — ибо столь осторожно-ироническими — ударами органа, она не переходит в поток вечности, в двойственное утешение. Да, поистине утешительно видеть, как таким образом утекает время, не терзаться мыслью, что ты обречен на роль прикованного Прометея, а чувствовать себя на конвейере судьбы и надеяться, что в некий прекрасный день тебя, окончательно отремонтированного, машина сбросит в большую корзину в сборном цехе жизни, куда выгружают готовые к поставке и подлежащие пересылке детали.

Короче говоря, то была удачная, если не единственно правильная мысль, что я прописал себе эту издавна почитаемую книгу для нового прочтения, никогда еще не прочувствованного с такой благодарностью. И даже после повторившегося в конце первой недели тяжелейшего сердечного приступа оно оправдало себя в той зловеще демонической, но в данную минуту с неожиданной шутливостью воспринятой ситуации, когда мне принесли подушку с кислородом, и я невольно подумал, какое же количество этого газа приходилось потреблять умирающему аристократическому наезднику^[21], по шести франков баллон! Смешно до абсурда, не правда ли? — но зато противостоит, угрожает болезни! Там, где смеются, побеждают! Моя «Волшебная гора» играючи покончила с владевшим мною страхом за хрупкое мое тело. Так не было ли у меня еще одного, личного, основания для благодарности?..

Следуя общему правилу, моя болезнь прошла все положенные стадии, первую, тяжелую, при пониженном сознании, когда только временами и с наплевательским безразличием обороняешься от попыток твоего тихони-напарника мертвой хваткой тебя задушить, а в основном лежишь тупо и безучастно, хотя и жалобно подвываешь, — несносное бремя для окружающих и предмет собственного отвращения. Затем промежуточная, уже не столь тяжелая стадия, исполненная себялюбия и агрессивности… Затем размышления вслух, попытки добиться «правды о моем состоянии», усердно-стыдливо-робкие расспросы соседей по палате и врачей. Не обошлось и без отголоска шиллеровских недель. Я говорил о героических больных, великих страстотерпцах, отстаивающих у болезни свой труд, да и вообще решительно и непреклонно отделяющих плачевно-телесное от взлетов души, духа, не унижающихся до дурацкой возни со своим хнычущим телом и всеми его излишне многочисленными органами. Кругом улыбались. Я видел, что не пользуюсь успехом, и жалким, даже в собственных глазах, стало вдруг мое положение: отрезанный от жизни, приклеенный больной горячей спиной к подушке, я физически и душевно страдал морской болезнью и ожидал каждого укола шприца как избавления, мучась одиночеством, вызванным отчасти и спорадическими душевными подъемами, взлетами, которые рождены беспричинными, а следовательно, и пустыми надеждами, — ах, и представить себе невозможно, сколько терпенья и выдержки требуется человеку, чтобы сохранить в равновесии свой внутренний мир!

Наконец, если исходить из моего личного опыта, постепенно вырабатывается некое расписание, своего рода часовой график, словом — нечто вполне утилитарное. Все имеет свое время и свою последовательность: муки, смирение, дремота, все разновидности надежд, мечты, трезвые размышления, снова подремывание, чтение, обдумывание прочитанного, вполне реальные посещения врача и связанные с ними процедуры, снова размышления и, время от времени, в полутьме, перед мучительным засыпанием, crescendo лихорадочных фантазий.

Однажды, к примеру, в приступе сумеречной эйфории я слышал и видел «Волшебную флейту» с начала до конца. Спектакль был сыгран на венском Восточном вокзале, перед публикой, занимавшей места на passerelle^[22]. Певцы выступали в воздушном пространстве, над железнодорожной колеей. Смена актов при помощи световых эффектов и прозрачных полихлорвиниловых драпировок протекала гладко и бесперебойно. Это была образцовая постановка, полная величия и очарования, с неожиданными решениями сценической техники, все происходило так реально, что я проснулся в восторге и, обуреваемый счастливыми мыслями, еще долго не отрывался от этого зрелища.

Все это было весьма примечательно, хоть обычно сопровождалось мучительными страданиями, и мозг терзался, не зная, как их назвать. Хорошо, что существуют средства добиться бестревожных спокойных ночей… Зато дни… дни…

Книга — венское издание «Волшебной горы» на тонкой бумаге, с ее без малого тысячью страницами — была увесистой, и я читал ее глоточками. Мозг мой напоминал тропические джунгли. Он сильно температурил, тогда как температура тела не превышала 37,6. В особенности наполнялось конкретным значением понятие «брошенности», которым оперирует плоская философия экзистенциализма. Казалось, ты и впрямь выпал из руки божией, она открылась, когда ты воображал себя покоящимся в его горсти, ты упал и хоть и не разбился насмерть, но члены твои размозжены и рассеяны, и некому собрать их.

Нас несколько человек лежало в выкрашенной в серо-зеленую масляную краску просторной палате. Моя кровать стояла у окна, откуда открывался вид на лесистую гору и играющих детей. Предстояли новые впечатления от знакомства, в первую очередь с коллективом пациентов в различных стадиях заболеваний. Рядом со мной лежал престарелый дедушка с инфарктом, через несколько дней ему предстояло выписаться из больницы. Внуки группами приходили его проведать, они чинно и боязливо присаживались к нему на кровать и, когда можно было наконец уходить, лобызали ему руку. От него веяло какой-то ласковой серьезностью, нас он, очевидно, презирал, в особенности меня, за беспокойный нрав. Впрочем, услышав, что я из ГДР, он стал разговорчивее. В молодости ему приходилось странствовать по Германии.