— Я только что сказал, — ответил я, — вы вторично убили его. Может быть, я что-то и преувеличиваю, но тогда вы донесли на своего брата.

Опять в трубке зашептались тысячи голосов. Глубокая, гнетущая тишина пролегла между нами. Потом миссис Юнг произнесла:

— Да. — И снова пауза. — Что вы знаете, — продолжала она немного погодя, — вы же совсем ничего не понимаете с вашим глупым идеализмом. Я была на шесть лет младше Германа, но все же достаточно взрослой, чтобы понять, чем он занимается и куда его это приведет. Я не хотела его смерти, как думаете вы, ведь он же был мой брат. Я хотела только предостеречь его и внушить, что с семьей тоже нужно считаться. Тогда ведь говорили, что арестовывают только для того, чтобы человек опомнился, стал, как тогда выражались, достойным членом нового общества. Я не хотела, чтобы из-за брата меня исключили из школы, не хотела, чтобы он мне испортил жизнь. Моя мать до самой своей смерти ничего не знала об этом. И он сам тоже ничего не подозревал.

Я медленно опустил трубку, оставив ее висеть на шнуре, и вышел из кабины. Затем расплатился и покинул ресторан.

Я шел по улицам, как во сне. У меня даже зародилась мысль, что, возможно, Герман подозревал меня. Временами я приходил в себя, соображал — где я, на какой улице, площади.

Из Лайон-Корнер-хауса доносился джаз. На Парк-Лейн, как темные животные, распластались у подъездов большие «роллс-ройсы». Дальше, возле кафе-эспрессо, стояли молодые люди, смеялись и пели. Чей-то голос в полутьме произнес: «Не забудьте нас, сэр!» Я увидел мужчину, который стоял неподвижно и смотрел мимо меня. На груди у него была табличка. Я подошел ближе и разобрал надпись: «PEOPLE LIVING IN A WORLD OF DARKNESS DESPERATELY NEED YOUR HELP»^[17]. Ниже было написано помельче: «The Royal School for the Blind, Leatherhead, Surrey»^[18]. Я вытащил из кармана несколько шиллингов.

Над городом навис шатер из пыли, света и шума. В ночном небе отражался свет далеких улиц. Сверху доносился вой реактивных двигателей. У меня было такое ощущение, будто сейчас откуда-то издалека отправилась в путь тихая, безысходная тоска, чтобы найти меня. Путь ей предстоит немалый, и спешить ей некуда. Но я мог не сомневаться: меня она не минует.

Перевод В. Шарапова.

КАСБЕРГ

1

Сильный непривычный гул сотрясает воздух. Запрокинув голову, я стою на небольшой круглой площади, окаймленной со всех сторон домами, и кажусь себе совсем крохотным (площадь эта так отчетливо запомнилась мне, что я и по прошествии десятков лет тотчас узнаю ее), чей-то голос рядом со мной, вернее надо мной, произносит:

— Видишь аэроплан?

Я отчетливо вижу его, он летит низко, почти касаясь макушек деревьев; отчетливо вижу я и изогнутые железные кресты на его крыльях. Еще идет война.

2

Сыпал снег. Он валил крупными хлопьями, толстым ковром устилая дорожки между домами эпохи грюндерства, улицы, палисадники. Я смотрел, как он пухлым и горками ложился на металлические шишечки оград. И чем выше вырастали снежные шапки, тем прекраснее, тише становился мир, тем сильнее смаривал меня сон. Одинокие угрюмые прохожие, что неверной походкой брели вдоль нашего дома, попадались все реже и реже. Снегопад усилился, разыгралась метель. Я чувствовал сладость от все поднимавшегося жара, вслушивался в непрерывные, убаюкивающие шорохи дома, который вдруг надвинулся на меня, как надвинулись на него горы снега. Затем мою кровать подхватил и унес куда-то горячий поток. Я спал, просыпался, понимал, что все еще сыплет снег, слышал за стеной далекие неясные голоса.

Казалось, этому не будет конца. Ни снегопаду, ни температуре. Ни многоголосой тишине. Ни разговору, который я слышал и не мог понять из него ни слова. Однако, несмотря на беспамятство, я ощущал рядом присутствие своих любимых предметов: белого с черными инкрустациями шкафа, в котором висит мое платье, и маленькой картины на стене, где изображен молодой человек в напудренном парике и с серебряной розой в руках.

Многие годы мне помнилось это безмолвие комнаты, это бормотанье за стеной, помнился жар, полузабытье и снег в свете мягких вечерних сумерек, доводивший меня до полного изнеможения и убаюкивавший меня. Большего жизнь не могла дать. Все остальное оказалось заблуждением. Осталось только одно: это счастье.

3

Я вхожу в комнату моей прекрасной матери. Отсюда, через глядящие в сад окна, хорошо видна расположенная в низине центральная часть города, мрачного, насквозь пропитанного копотью, усеявшего холмистый горизонт многочисленными фабричными трубами. Но не эти трубы приковали мой взгляд, а расположенная неподалеку круглая водонапорная башня.

— Где ты была? — машинально спрашиваю я.

Я вовсе не смотрю на сидящую перед трельяжем мать, ибо не в силах оторвать свой взгляд от башни.

— Нигде, — мягко отвечает она.

Я вдумываюсь в это загадочное слово. Ныряю в него, рассекаю его, и, словно поток воды, оно смыкается над моей головой. Тотчас я понимаю, что «нигде» есть не что иное, как круглая башня под низкими серыми тучами, окутавшими холмистый горизонт.

4

Вернулся я в этот город уже двенадцати-тринадцатилетним подростком. Я жил в доме моей бабушки, что расположен на длинной, тихой улице, носящей имя бывшего бургомистра. Этой улицей я шел почти до самой школы; ее пересекали под прямым углом другие прямые улицы, которые, начиная от центра города, круто поднимались в гору.

Я помню улицу всегда золотисто-зеленой, озаренной сиянием летнего дня. Она окутана густой листвой деревьев, надежно укрывающих под своей сенью палисадники и пекарню, принадлежащую одному из депутатов рейхстага. Воздух полон ленивыми голосами птиц; изредка над дверью булочной дребезжит колокольчик. Над крышами домов рассеиваются последние клочки облаков.

Здесь, на горе, жили владельцы текстильных фабрик и машиностроительных заводов, их директора, инженеры, врачи, адвокаты. Эта улица очень тихая, она залита светом, по ней мало ездят и редко ходят прохожие. В ста — двухстах метрах от нашего дома она поворачивает влево и теряется в садах и лугах, а чуть подальше за ними открывается холмистая местность. За садами я обычно играл с мальчишками после школы в лапту, если, конечно, не спешил на тренировку. Иногда мимо нас пропархивала стайка девчонок, они вполголоса пели песни и бездумно смеялись. Иногда мы прерывали свою игру, чтобы посмотреть, как Физелер, мастер высшего пилотажа, который в воскресенье будет показывать свое мастерство на празднике авиации, выполняет в просветах между облаками свои фигуры.

Нескончаемые, нестерпимо скучные воскресенья были полны страха. Я исписывал множество тетрадей чужими стихами и маленькими рассказиками. Читал я по плану, но в дьявольской спешке: античных авторов, которые в школе наводили на меня скуку, елизаветинцев, Гёльдерлина, Новалиса, сборник «Волшебный рог мальчика», Бюхнера, русских и французских писателей XIX столетия. Книги отгораживали меня от жизни, которой я боялся, и от будущего, которое непроницаемым ликом смотрело на меня. Но я увлекался и спортом: боксом, легкой атлетикой, верховой ездой, велосипедом. На городских юношеских соревнованиях по плаванью я проплыл сто метров вольным стилем и занял четвертое место.

Из газет я узнал, что в Америке два итальянских анархиста Сакко и Ванцетти приговорены к смертной казни. Они выступали за справедливость, поэтому их и обвинили в преступлении, которого они не совершили. Люди всех стран мира боролись за их жизнь. Мои надежды крепли: их освободят. Но вот на столе я вижу газету: вчера вечером Сакко и Ванцетти казнены на электрическом стуле. Я с ужасом чувствую, что беззвучно плачу. О ком? О двух итальянцах? О себе? Полный страха, незримо читаю ненапечатанную фразу, прозвучавшую во мне самом: еще и не к такому привыкнешь.