— Ах, вот как? В таком случае пожалуйста за мной, — спокойно сказал хозяин, на него не глядя, и стал извиняться перед клиентом, на что последний зачастил учтивыми фразами: «Ах, сделайте одолжение!», «Я не спешу!», «Дело прежде всего!». Нойберт так устал, что плечом толкнулся в дверь, которую распахнул перед ним хозяин. За этой дверью лежало будущее: жизнь, решения, события, с которыми придется столкнуться, словно между ним и всем предыдущим не было ни малейшей связи. А затем? Быть может, конец долготерпению, начало деятельной жизни. Но всему предшествует сон. Нойберт упал на кровать, которую не видел. Радушный хозяин оставил его, в замочной скважине повернулся ключ. Сон… Он настиг его с грохотом приближающегося прибоя. И Нойберт снова увидел лицо Магды, каким видел последний раз, склоненным к левому плечу, таким, каким сломило его ужасное лобзание смерти.
Перевод Р. Гальпериной.
ПУТЬ БОЛЬШЕВИКОВ
Петцольд, как обычно, проснулся между часом и двумя ночи. Каждый раз ему приходилось сначала сориентироваться в окружающей его обстановке, осознать эту обстановку, в которой вот уже тридцать семь месяцев нет никаких изменений, понять, что он находится в бараке номер восемь, в Райнхаузене. Сознание возвращалось всегда одинаково — слоями, точно кто-то снимал с него покровы, как снимают с луковицы шелуху, с той только разницей, что здесь прежде всего обнаруживалась сердцевина — его собственное тело, лежащее на левом боку со скрещенными на груди руками, в позе, вынужденной обстоятельствами; он сохранял ее и во сне. Каждый спящий посреди этой холодной тьмы, наполненной тяжелым запахом, превращался в мумию с той минуты, когда гасили свет, и до сигнала «подъем».
Иногда Петцольд говорил себе, что все же на соломенном мешке лучше лежать вдвоем, чем вчетвером, как лежат вновь прибывшие, точно сельди в бочке: струя выдыхаемого воздуха, коснувшись ног лежащего рядом, возвращается обратно и бьет в лицо. В собственных интересах Петцольду нельзя было менять положение. И даже во сне он инстинктивно, как и его сосед, старался не шевелиться, каждое движение означало потерю тепла и упорную, мучительную борьбу за кусок одеяла. Как ни тесно было в восьмом бараке, Петцольд мысленно провел линию, как стеклом отделив себя от окружающего, и усилием воли твердо держался ее даже во сне. Любой ценой Петцольд хотел остаться наедине со своими мыслями, сновидениями, бродившими за сомкнутыми веками, смутными воспоминаниями о прошлом, которое постепенно становилось все менее правдоподобным.
На этот раз Петцольд, против обыкновения, проснулся не сам. В его ушах стоял четкий, сухой треск, доносившийся из-за невидимых крыш бараков. «Кто же это стреляет в такое время?» — подумал он. Как бы перешагнув через собственное тело, Петцольд сначала попытался сориентироваться в комнате, где находился, — это было одно из спальных помещений барака, — а затем и в лагере, который он хорошо знал; в темноте Петцольд представил себе план лагеря во всех его деталях. «Что-то случилось у карантинных бараков», — решил он.
Под дверью, отделявшей спальное помещение от комнат старосты барака и писаря, Петцольд заметил слабую полоску света, услыхал тихие шаги снующих взад и вперед людей. «Так, — подумал Петцольд, окончательно проснувшись. — Очередное развлечение». Он возмутился, что ему помешали спать. Петцольд уже привык к тому, что в определенный час его сон прерывался сам по себе и он мог отдаваться своим мыслям и мечтам, мирясь с холодом, который, несмотря на все предосторожности, пробирался под одеяло.
Это был единственный час за день, полностью принадлежавший ему. Человек, который ежедневно проводит девять часов стоя под солнцем и дождем, подчиняя каждое свое движение одной мысли — как продлить жизнь свою и товарищей; человек, никогда не бывающий один, будь то во дворе, на перекличке, во время еды или починки одежды, — тем не менее всегда сохраняет в душе уголок, куда он никого не хочет пускать. Там, в сокровенной глубине души, большей частью живут воспоминания о прошлом. Между прочим, Мюллер, о котором он думал без большого удовольствия, был, надо полагать, неплохим парнем. Мог бы попасться сосед и хуже. Но упрям, скрытен, сладу с ним нет, — закоренелый социал-демократ, и этим все сказано. «Сколько времени я не разговаривал с Мюллером? — подумал Петцольд. — Месяц, а может быть, и полтора. Он до сих пор все пережевывает старое: августовский плебисцит обманутого народа. Чтобы говорить с такими людьми, надо быть ангелом». Возможно, Петцольд и не подумал бы о своем соседе, если бы не стреляли на улице.
Петцольда смутило открытие, что Мюллер тоже не спит. Его дыхание изменилось, и тело чуть напряглось, что сообщилось под одеялом соседу. Впрочем, не спали, как видно, многие. Стрельба все еще продолжалась. За окнами скользили пучки света, отбрасываемого прожекторами. Негромкие выкрики эсэсовцев и даже скрип сапог пробегавших мимо людей были отчетливо слышны в промежутки между автоматными очередями. «Да, должно быть, у карантинных бараков», — решил Петцольд. В спальном помещении шептались, а иные говорили громко, как иногда во сне. «Что ж это? — думал Петцольд. — Что ж это»?
Карантинные бараки от номера шестнадцатого до номера двадцатого находились на южном краю концлагеря Райнхаузен и были отделены от остальной его части колючей проволокой. Несмотря на то что обитателям бараков было запрещено общаться с остальными заключенными, в лагере всегда знали, что происходит в этой части Райнхаузена; знали и о том, что в бараке номер шестнадцать проводились эксперименты. Там исследовали режим питания, названный «восточным»; он был предназначен поддерживать работоспособность массы «рабов» на восточноевропейской территории «будущей великой Германии».
Исключением был барак номер двадцать, крайний в юго-восточном углу лагеря, почему он с двух сторон и был огорожен лагерной стеной с колючей проволокой. Кроме того, над ним поднималась сторожевая вышка. А через некоторое время этот барак отгородили стеной еще с двух других сторон — от соседнего барака и от всего лагеря. Во внутренней продольной стене, находившейся около барака номер девятнадцать, имелась железная дверь, через которую ходили только эсэсовцы. Пищу для заключенных двадцатого барака подносчики ставили около двери, а в барак ее вносили эсэсовцы. Заключенных этого барака можно было увидеть только мертвыми. Каждое утро крематорная команда увозила на своей повозке трупы, которые выкладывались ночью у той же железной двери. Было известно, что в двадцатом бараке содержались исключительно офицеры и комиссары Красной Армии; более подробных сведений получить не удавалось. Полная изоляция барака не предвещала его обитателям ничего хорошего: было очевидно, что ни одному не удастся выйти оттуда живым. Коллективный смертный приговор приводился в исполнение посредством голода и бацилл тифа. Каждый заключенный получал в сутки один литр супа и ни крошки хлеба.
Через несколько недель после рождества партийный актив барака — большевики — решил подготовить побег и представил план его на рассмотрение общего собрания барака. На совещании, в котором старались участвовать даже умирающие, поднимая руки при голосовании, решение было принято быстро.
Лейтенант Карганов, инженер, работавший на верфи в городе Николаеве и попавший в немецкий плен на Кубани, возвысил голос, вложив в него уцелевшие силы:
— Я думаю, что всю операцию должен возглавить товарищ Петров.
Он сделал небольшую паузу. Общее молчание выражало полное и безусловное согласие с его предложением. Он продолжал:
— Каждому должно быть понятно, что побег только тогда имеет смысл, если хотя бы нескольким из нас действительно удастся вырваться на волю. Этим я хочу сказать, что тот, кто примет участие в побеге, должен восстановить силы настолько, насколько позволяют наши общие возможности. Отсюда ясно, что не все могут непосредственно принять участие в побеге.
