Но если такой контакт невозможен, был ли возможен иной? Ведь «здесь» — не то что «там»? Все телезрители — зомби, все прочие — безумцы, и для тех и для других я — сумасшедший. Но здесь ты должен был имитировать контакт, выслушивать, согласно кивать, не понимая ни бельмеса, скалиться, как мартышка, ловя афоризмы, скачущие, словно теннисный мячик — повод для громкого хохота окружающих, незаметные изменения и в их собственных трудах в поисках контакта.

Как если бы я сказал: «Это напомнило мне один удивительный обычай, существующий в верховьях реки в довольно отдаленной провинции Рама-рама… (А, ну да, и где же это?) Видите ли, когда мужчина вступает в брачный возраст, старейшины вырезают причудливой формы отметины у него на… (А, ну да, что-то такое показывали по телеку. — Зевок, и взгляд, бесцельно обшаривающий комнату в напрасных поисках чего-то реального — то есть телека.) А женщины там действительно прекрасны. Такие грациозные, знаете ли, такие женственные до кончиков ногтей… (А, ну да, черномазенькие-то? Скажите, а правда, что у китаек все устроено, ну, вы поняли, не так, как, ну вы поняли, не как у наших? А то тут один чувак — ха-ха! — болтал — ха-ха! — что щелки у них наискось, ха-ха!) Ох, скорее бы кончились похороны, миновали поминки, скорее бы уехать туда, где я точно знаю: контакта нет, и нет нужды его имитировать».

«Я вывез все из демонстрационного зала, — сказал Мисима, — и отправил деньги в надежное место — моему другу, проживающему в Корее. И теперь, сэр, вам остается только одно — харакири. Я принес вам нож, процедура очень проста, сами увидите. Это безусловно наилучший выход».

Потом вошел отец и прокашлял:

«Там на кухне есть сосиски, сынок, мы можем их поджарить. Не так тяжело для желудка, как эти карри, рис и прочее. Видишь, что они со мной сделали. Мне-то они очень по нраву, а вот желудок не сдюжил».

— Ладно, ладно, хватит, — сказал я, разбуженный от тяжкой дремы стуком в дверь. — Кто-нибудь, пойдите и уймите этот мерзкий тарарам. Это не моя работа, в конце концов. Зачем кормить собаку, чтобы потом лаять самому?

Я резко сел, чувствуя вину за то, что задремал, — ведь мне же в это самое время следует что-то улаживать, и постепенно осознавая, что стук в дверь был частью моего диковинного сновидения. Потом я услышал настоящий стук, так что, вероятно, и стук во сне тоже был реален. Берил. Приехала наконец. Мои наручные часы показывали чуть больше половины девятого — не так уж поздно.

— Иду, — крикнул я, идя на третий приступ стука.

Берил чуть не стукнула мне прямо в лицо, когда я открыл дверь.

— Что это за фигня на тебе надета? — спросил я. А потом увидел, что эта женщина вовсе не Берил. Миссис Уинтерботтом в расхристанном халате, сползающем с плеч, дико глядела на меня.

— Входите, — пригласил ее я, — что-то вы погорячились, недолго и простудиться в таком наряде. Я сказал, что сначала повидаюсь с вами, но вас там не оказалось. И я не знаю, куда он пошел. Но, в конце концов, он ваш муж. Он имеет право встретиться с вами, не так ли? Я имею в виду, что моей вины здесь нет.

— Он застрелил его, — сказала она. — Чернилка убил бедного Билли.

«Бедного Билли в сарае убили…» — зашевелилась у меня в мозгу строчка из какого-то стишка, какого-то гадкого стишка. «Гадкие загадки»? Или, может, «Стишки исподтишка»?

— Скорее заходите, — сказал я, видя, что она готова разрыдаться прямо посреди улицы. — Скорее, — я втащил ее внутрь, захлопнул дверь, и она прижалась к этой двери спиной и забилась в безысходности у самого выхода. — Ну же, входите, выпьете немножко бренди, успокоитесь, и мы вместе туда вернемся.

Я поволок ее через коридор, как тюк, только что доставленный носильщиком, втащил в гостиную-переднюю. Конечно же, бренди не осталось — Радж все вылакал, но была чекушка виски. Ее-то я и поднес к губам Элис, словно трубку насоса к сдутой шине. Она отплевывалась, давилась, брызгалась, пыталась набрать воздуха, задыхаясь от горя и потрясения.

— Ну же, — просил я ее, — глотните капельку. — Но она вместо этого взвыла. — Не надо, — уговаривал я, сжимая ее прекрасные округлые плечи, — вы разбудите моего отца. — Я сказал это не в переносном смысле, я еще не привык.

— Он убил его, Чернилка застрелил его, он мертвый. Он там, на кровати, его нет!

Это мне почему-то напомнило лондонский аэропорт. «Отца нет. Тед». Ах, да.

— Где он сейчас? — задал я глупый вопрос.

— Они оба там были. Оба, когда я ушла. Никто не пришел. Я стучалась к соседям, но все слушали телек.

— Смотрели телек, вы хотели сказать.

Чертов Денхэм, неужели ты такой же безумец, как все прочие?

— Никто не услышал, никто не пришел. Кто-то крикнул мне, чтобы я убиралась. Все из-за телека! — завыла она опять.

Потревоженный покойник крякнул и перевернулся в гробу.

— Пойдемте, — сказал я, храбрый Денхэм. — Вернемся туда вместе. Погодите, — сказал я, уже не такой храбрый Денхэм, — надо позвонить в полицию. — О, Денхэм, Денхэм, не надо, Бога ради, не связывайся с полицией, ты должен быть в Токио, а не свидетельствовать в деле об убийстве. — Телефон полиции 999, — сказал я, — если я правильно помню? — Крутя диск, я спросил Элис: — Какой у вас номер дома? — Она стояла, непослушными пальцами застегивая пуговицы — Гекуба, ни дать ни взять, — повсюду пряди волос в перманенте, прямо у ниши в стенке под лестницей, где спрятаны коробки с предохранителями.

— Восемь, Клаттербак-авеню. Восемь, — рыдала она. — Там, где горит свет. А все остальные смотрят телек. А он наш телек прода-а-ал, — выла она.

— Полиция? — сказал я. — Я хочу сообщить об убийстве. Восемь. Клаттербак-авеню. Срочно, — поторопил я зачем-то. — Жена, то есть вдова жертвы говорит, что убийца все еще там. Он вооружен и не в себе. Пожалуйста, быстрее.

— Вы, мистер, врите, врите, — сказал полицейский голос, — да не завирайтесь.

— Чертов дурак! — сказал я, моментально отождествив полицейского и убийцу. — В номере восемь по Клаттербак-авеню мертвец!

— Ага, а у нас в отхожем месте туалетная бумага. Надо поменьше телек смотреть.

— Ради бога, — взмолился я, — дайте мне поговорить с дежурным сержантом.

— Он тут отошел неподалеку, — ответил голос, — я ему скажу, когда он вернется, но смотрите, мистер, несдобровать вам, если вы нам баки забиваете.

— Ради бога! — повторил я. — Дом номер восемь по Клаттер…

— Я это уже понял, — перебил меня беззастенчиво рассупоненный, прихлебывающий чаек голос. — Я передам ему.

Я положил трубку и сказал Элис:

— Вам лучше пойти со мной, набросьте вот пальто моего отца.

— Нет-нет, — вся съежилась она, — он и меня убьет.

— Или меня, — сказал я. — Хорошо, оставайтесь. Не ходите в ту комнату, там гроб стоит. Хватит с вас страхов на сегодня.

Она принялась колотить костяшками в кухонную дверь, причитая:

— Ох, Билли, Билли!

— Ладно, — сказал я, — постарайтесь быть благоразумной. Я ненадолго.

И я вышел — с непокрытой головой и без пальто вышел в зябкую весеннюю ночь, где магометанский полумесяц и звезды сверкали как будто нарочно для стихотворения Эверетта, и свернул на Клаттербак-авеню. А ведь бедняжка Элис сказала правду: окна всех передних мерцали безжизненным голубым сиянием, вокруг которого сгрудились тени. А если в передней кромешный мрак, можно было заключить, что телевизор стоит в гостиной-столовой. Похоже, никому не было дела до реальной жизни, которая в данное мгновение была реальной смертью. Сердце у меня учащенно заколотилось, когда я приблизился к номеру восьмому, легко узнаваемому по яркому свету — свету во всех окнах. Мне ничуть не улыбалось идти туда в одиночку, но был час-пик телевизоросмотрения, когда никого нельзя беспокоить. «Черный лебедь»? Тед? Но он и так сделал и делает достаточно. Потом мне пришло в голову, что, возможно, появление незнакомцев еще больше выведет из себя мистера Раджа. Он скажет: «Вот так предать меня в чужие руки, Денхэм, — это очень недобрый поступок», — и застрелит меня первым. И я паду смертью храбрых, и никто об этом не узнает официально — мое имя нельзя раскрывать прессе, поскольку официально я нахожусь в Токио. Входная дверь была заперта, и я сделал единственное, что мне оставалось, — постучался. Я увидел сквозь рифленое стекло облаченную в плащ тень, приближающуюся спокойным шагом. Мистер Радж отверз расщелину толщиной в три пальца. Он несколько подозрительно заглянул в эту расщелину, а потом весело сказал: