— Да? — Я хотел послушать еще.

— Алло, это кто? — продолжила трубка. — Фред, ты? — Возбужденно и уже сомневаясь: — Алло, алло, простите, а какой это номер?

Дрожа, я бросил трубку. Гроб в соседней комнате скрипнул. Честное слово, он скрипнул! Я вернулся к электрокамину и включил радио. Радио сочно выговорило: «…а также при перемещении. Можно ли действительно увязывать эту проблему с теми проблемами, которые, из-за внешней схожести, — тут оно ужасающе зашипело, — считаются, причем не делается никаких попыток подтвердить фактически, почему именно, проблемами одного порядка, — вопрос, на который можно ответить только после гораздо большего количества исследований, чем было до сих пор проведено в условиях, при которых наиболее велика вероятность возникновения данной проблемы. — Звук угрожающе усиливался каждую минуту, и я попытался утихомирить этот голос, способный, как мне на самом деле показалось, и мертвого разбудить. Но бакелитовая ручка регулятора соскочила, как только я ее повернул — это был дряхлый довоенный приемник, — и покатилась по полу. — Определенно, — громыхал голос, — мы можем гордиться тем, что сумели, пусть и ненамного, продвинуться в направлении прояснения природы данной проблемы…»

Я прикончил радио на корню (выдернув штепсель из розетки у плинтуса), опасаясь трогать любые другие кнопки жуткого прибора, а потом, отдуваясь, ползал на коленях по полу, выслеживая сбежавшую ручку регулятора. Она затаилась под креслом среди клубов пыли и коврового ворса. Я начал с трудом выбираться из-под кресла, и вдруг, без особого удивления, впрочем, услышал прямо над моими ягодицами голос Востока.

— Так это вы, мистер Денхэм, — сказал мистер Радж, — вы молились за упокой души достойного старца, вашего трагически усопшего отца.

Аутентичный Радж, однако, не совсем тот расслабленный Радж, которого я знал. Наверное, он вошел, отперев двери бывшим моим ключом под прикрытием орущего радио. Я встал, повернулся, и вот он во всей красе — плащ, дамский пистолетик в руке — ни дать ни взять молочно-шоколадный гангстер.

— Что вы смотрели в Стратфорде? — спросил я. — «Гамлета» или «Отелло»?

— Раз вам известно, что я был в Стратфорде, мистер Денхэм, — ответил мистер Радж, — значит, вам уже многое известно. Значит, вы почти, если не полностью, всеведущи.

— Уберите пистолет, — сказал я. Мне и во сне не снилось, что я когда-нибудь кому-нибудь скажу эту фразу. Я даже со сцены ее никогда не произносил. А ведь, будучи уже взрослым, я участвовал в двух любительских постановках — один раз в Лумпуре, представляя слугу в «Товии и ангеле»^[84], а второй — в Кучинге, играя итальянского учителя пения в «Критике»^[85], потому что в то время там больше никто не знал ни слова по-итальянски. — Уберите пистолет, — повторил я с явственной профессиональной мягкостью, сообразной обстоятельствам.

— Ах, да, мистер Денхэм, — спохватился мистер Радж, пряча пистолет, — заслышав шум и увидев свет, я испугался, что кто-то проник в дом. Я слыхал о похитителях трупов, мистер Денхэм. Как хорошо, что я узнал вас по размерам вашей задницы, если мне позволено будет употребить подобный термин, потому что пистолет заряжен.

— Ну, — сказал я, — кажется, вы и так тут до фига наколбасили. Снимайте плащ. Чувствуйте себя как дома. Хотя, наверное, это вы теперь должны предложить мне чувствовать себя как дома.

— Это ваш дом, — серьезно сказал мистер Радж, — больше, чем мой. Не думаю, что я останусь здесь и впредь.

И он сел на стул, так и не сняв плаща.

— Я не знаю, чей это дом, поскольку все, что мне известно, он должен достаться моей сестре Берил. Он не мой в любом случае. Ни этот дом, ни это захолустье, ни этот городишко, ни эта проклятая страна больше ничего для меня не значат. Связей не осталось.

— Я знаю, о чем вы раздумываете сейчас, мистер Денхэм, — сказал мистер Радж. — Вы раздумываете о том, что это я виноват в смерти вашего отца. Вы раздумываете, что после всех данных мною обещаний, я подвел вас, и подвел вашего отца, и, вероятно, самого себя, и свою расу я тоже подвел. Я не писал вам, мистер Денхэм, о том, каково состояние вашего отца, потому что думал, что я и мои друзья-медики сможем все поправить так, что никто ничего не узнает, я думал, что не стоит вас беспокоить, когда вы так далеко — в Японии.

— Но я беспокоился. Это совершенно непохоже на моего отца — не написать мне ни строчки. Ну почему, почему вы такой непроходимый дурак?

В глазах мистера Раджа вспыхнул холодный огонь.

— Это вы непроходимый дурак, мистер Денхэм, уж простите черного за то, что он употребляет подобное выражение в адрес белого человека, если полагаете, что я задумал убить вашего отца…

— Никто не говорит, что вы хотели убить его, — сказал я. — Вы просто не позаботились о нем, вот и все. Проявили недопустимый, постыдный и еще какой-то, по словам доктора, недогляд.

— Эти обвинения, мистер Денхэм, я категорически и горячо отвергаю. Ваш отец ни в чем не нуждался. Я относился к нему лучше, чем когда-нибудь относился к своему отцу. Если бы мой отец кушал столько, сколько ваш, он бы до сих пор был жив. Ваш отец был очень хорошо присмотрен, возможно, учитывая некоторые весомые исторические факторы, лучше, чем он того заслуживал.

— Что вы имеете в виду? Чем он провинился?

— Дело не в том, чем лично он провинился, мистер Денхэм, а в том, сколько зла совершило его поколение — в своем невежестве и тирании. Он был здесь, ваш отец, в моей власти.

— Ох, да не будьте же таким идиотом, черт вас дери, — сказал я.

— Ладно, мистер Денхэм. Что могло помешать мне отравить вашего отца? Он был стариком, он все равно скоро умер бы.

— Но, ради Бога, с какой стати вам этого хотеть? Разве вы его ненавидели? Не могли же вы, непримиримый борец с расизмом, ненавидеть его только за то, что он белый?

— О, я любил вашего отца, мистер Денхэм, я любил этого прекрасного старика, — мистер Радж потер озябшие руки и уставился на решетку электрического камина. — Но иногда, когда он спал и храпел, безразличный и ко мне, и к моему народу, и ко многим другим народам, иногда моя любовь могла выразиться в том, чтобы сжать руками его горло и увидеть, как он умирает. Я говорю вам об этом, чтобы доказать, что я не убивал его. Когда он сильно заболел, за ним был самый лучший медицинский присмотр. Мои друзья многое испробовали на нем. Они были рады.

— Еще бы им не быть, — сказал я, — такой распрекрасный белый, лежит, не сопротивляется. Все равно умрет. Вот в чем, несмотря на все ваши чертовы байки о том, что мы братья, и коренится истинная враждебность. Все это не работает и не сработает никогда.

— Что не сработает, мистер Денхэм?

— Притворство, будто мы понимаем друг друга. На такой адски маленькой планете одна половина не в состоянии понять другую. И я притворялся, как все, но как же я разочарован!

— Кто разочаровал вас, мистер Денхэм?

— Вы! — закричал я в гневе. — Вы, вы и еще раз вы! Сбили меня с толку своей западной одеждой, своим изысканным английским лексиконом, видимостью, что расовая ненависть якобы изобретена белыми. Видимостью, что вам можно доверять.

— Я понимаю, мистер Денхэм, — сказал мистер Радж, вставая. — Значит, мы не равны?

— Ох, да я совершенно не об этом. Вы все совершенно разные, но прикидываетесь одинаковыми. Когда вы произносите слова «любовь», «равенство» или «братство», вы вводите нас в заблуждение, заставляя думать, что вы вкладываете в них тот же смысл, что и мы. И когда вы говорите о своей преданности моему отцу — «этому доброму старцу», — передразнил я его высокопарный слог, — вы с таким же успехом можете иметь в виду любовь хозяина к свинье, которую он откармливает на убой. Я не вас обвиняю, — сказал я, уже обессиленно, — я обвиняю себя самого.

— Я думал, что вы другой, мистер Денхэм, — сказал мистер Радж, — другой, потому что вы объездили много стран, жили в соседстве с многими различными расами. И по тем же самым причинам мне нужно теперь серьезно прислушаться к тому, что вам пришлось сказать. Вы говорите, что любовь якобы невозможна между белой и черным? Знаете, я много думал об этом. — Внезапно он снова сел, уже на другой стул. — Чаятельно? Потому, что я темнокожий, — сказал он.