Фрейд вроде бы представляет интерес для Бёрджесса, но это не спасает роман от окарикатуривания многих лидеров европейского психоаналитического движения. Особенно уничижительно изображен Шандор Ференци. И мы не избавлены от сомнительных шуток, когда, например, мать Фрейда говорит: «Мой сын — доктор», или вспоминает, как маленьким мальчиком он возился в грязи. Нас также потчуют неизбежной шуткой насчет сигар, когда Фрейд настаивает: он курит сигары, а «сигара — это просто сигара».

Поскольку Фрейд был великим человеком с трагической судьбой, Бёрджесс не всегда изображает его подобным образом, и тогда роман оживляется и в нем встречаются прекрасные эпизоды. Например, когда Хэвлок Эллис предостерегает Фрейда: «Бойтесь стать догматиком!», или когда Крафт-Эббинг, автор «Половой психопатии» (1886), негодует по поводу предположения Фрейда, будто даже дети испытывают половое влечение.

Возможно, самая эффектная часть «Конца последних известий» — научно-фантастический Апокалипсис или Армагеддон, в котором уничтожается наш мир или, по крайней мере, наша планета. Но хотя эрудиция Бёрджесса и его стилистический дар задействованы здесь весьма удачно, на мой взгляд, ему все же не хватило усердия на проработку деталей, благодаря которой эту часть книги можно было счесть художественной удачей. В научной фантастике мы миримся с невероятным, но не прощаем небрежности. А Бёрджесс просто не может относиться к рассказываемой истории с той степенью уважения, которую заслуживают даже «книги для легкого чтения». Например, он часто тасует эпизоды и персонажей, не делая даже строчных интервалов, которые помогли бы сориентироваться читателю.

И еще я думаю, что автор, обладающий талантами Бёрджесса, мог бы возвыситься до дерзкой иронии над концом света, а не пробавляться избитыми присказками, противопоставляющими искусство и науку. Команду космического корабля, уносящего от Земли горстку выживших, за единственным исключением составляют ученые; в корабельной библиотеке представлена только техническая литература.

Этим единственным исключением является писатель Вал, автор научно-фантастических романов и муж ученой дамы из команды космического корабля. Он должен стать летописцем экспедиции. По-моему, Бёрджесс настолько идентифицирует себя с ним, что это придает Валу некоторую привлекательность. В сущности, авторское отношение к Валу наводит на мысль, что Бёрджесс мог бы написать превосходный научно-фантастический роман, если бы больше думал о том, как развлечь читателя, а не себя самого.

New York Times, 1983, March 12

Гор Видал^[252]

Почему я на восемь лет моложе Энтони Бёрджесса

(Anthony Burgess. Little Wilson and Big God. — N. Y. Grove Press, 1987)

© Перевод Валерия Бернацкая

Я видел, как они вошли, полк из двух человек со знаменами^[253]. Он высокий, бледный, с сузившимися от сигаретного дыма глазами (много лет норма — восемьдесят сигарет в день); она маленькая, с круглым, слегка одутловатым лицом. В уютной комнате с панелями из клееной фанеры лились крепкие напитки, и цвет английской литературы и издательского дела готовился все это выпить в честь — не совсем то слово — моего возвращения в литературу после десятилетнего отсутствия, когда я долго размышлял о происхождении христианства, в результате чего возник роман^[254]. Шел 1964 год.

Она произнесла громким, чистым голосом: «Вы — и тут я перестал ее понимать, — пздрвляю скнишкой видение Жжойса вы роско конклин»^[255], — мне показалось, что в конце прозвучало имя нью-йоркского сенатора девятнадцатого века. Я повернулся к мужчине — может, он биограф сенатора? — и увидел перед собой больные глаза, словно прорези для пуговиц, такие страшно увидеть во сне. «Тошна, — подхватил он. — Жжойс тоже слеп, тока крутче». Я пил достаточно, но не до такой же степени, чтоб ничего не понимать, а высокий мужчина казался трезвым. Очевидно, все связано с моей обычной проблемой с английским произношением: тихим, быстрым бормотанием, упорным придыханием, взрывающимися дифтонгами, ударением не на привычном месте и согласными, растягивающимися по мере продвижения на запад вместе с тринадцатью колониями.

Мы разошлись. Мне сказали, что я разговаривал с Энтони Бёрджессом и его женой Линн. Бёрджесс написал несколько комических романов о жизни к востоку от Моэма — или от Суэца^[256]. Сейчас вышел его новый роман «Заводной апельсин». Я ничего не знал о Бёрджессе, кроме отличного анекдота. В одной английской газете он под чужим именем написал рецензию на свою книгу. Британцы были в шоке. Я же пришел в восторг: Уолт Уитмен делал то же самое. Кроме того, настаивал я, разве плохо, если хоть одна рецензия в Англии будет написана человеком, действительно прочитавшим книгу?

Полк снова приблизился — знамена подняты высоко. Наконец мы нашли общий язык. Линн была раздражена, что «Книжное общество» назвало лучшим романом моего «Юлиана». Но она взбесилась еще больше, когда я поинтересовался, что такое «Книжное общество». Мне представились состарившиеся сумасбродки из двадцатых, цитировавшие по памяти за сладким чаем отрывки из Дороти Ричардсон^[257]. Да оно ничем не отличается от «Американского книжного клуба», прорычала Линн. Я извинился. Но это было еще не все. Недовольство носилось в воздухе. Роман Бёрджесса выбрали как лучший только в 1961-м, а ведь он на восемь лет меня старше. Я слишком молод, чтобы удостоиться такого почета. Тут я взобрался на своего конька, благо он уже бил копытом. «Я написал больше книг, чем мистер Бёрджесс, — сказал я, удобно располагаясь в седле. — И занимаюсь этим дольше». Мы быстро и недоверчиво подсчитывали, кто имеет больше прав, прибавляя и отнимая, а сами в это время поедали небольшие, но сытные сосиски, запеченные в тесте и проткнутые пластиковыми зубочистками. На самом деле прошло восемнадцать лет со времени выхода моей первой книги^[258] (в двадцать лет) и всего лишь семь, как Бёрджесс опубликовал первый роман^[259] (в тридцать семь лет), но у нее не было и тени сомнения, что муж впереди по числу выпущенных книг. Я не был в этом уверен. Но еще не успев начать долгий подсчет, я вдруг услышал от него: «Вообще-то я композитор». Это было круто, и я сразу уступил ему первое место. Но Линн не сдавалась. «Никакой ты не композитор», — накинулась она на него. Униженный женой, он недовольно поморщился и пробормотал: «Роско дж конклинг». Когда поздно вечером я уезжал, меня проводил дискант немолодого человека: «Шейн!»^[260].

Через четыре года Линн умерла от пьянства, ее убил цирроз печени. В положенное время Бёрджесс женился на итальянке, жил в Риме, и время от времени наши пути пересекались и пересекаются. Сейчас, спустя двадцать три года после нашей первой встречи, ему вдруг неожиданно — и это поразительно! — стукнуло семьдесят (а я остаюсь, и теперь уже навсегда, на восемь лет моложе), он написал двадцать восемь романов и еще с десяток эксцентричных книг на самые разные темы, какое-то время работал на телевидении, в кино и в театре, где оставил неизгладимый след переделкой «Сирано», изменившей представление об этом широко известном, но ранее не настолько ярком «ветеране сцены».

* * *

Сейчас Бёрджесс опубликовал книгу «Маленький Уилсон и Большой Бог: Первая часть Исповеди», в которой, несмотря на ее основательный объем, писатель доходит только до 1959 года. Тогда ему исполнилось сорок два, и доктора преподнесли ему неожиданный подарок: из-за неоперабельной опухоли мозга жить ему осталось всего один год. Чтобы как-то обеспечить Линн, он начинает с потрясающей скоростью писать один роман за другим, и сейчас, через двадцать лет после ее смерти, он, можно сказать, вернувшийся с того света, продолжает делать то же самое. Несравненная английская медицина («Кстати, доктор Баттерфин-герс, вы стоите на моем скальпеле») в ответе за существование одного из самых интересных английских писателей второй половины столетия. Как и у Мередита, его лучшие произведения превосходны, но и худшие — достаточно хороши. Подобных писателей больше нет — это беспокоит не только других, но и его самого. Сейчас с печальной — боюсь, тщетной — надеждой, что узнав все тяготы его существования, мы сумеем простить несравненную оригинальность и продуктивность его творчества, он исповедуется не перед милосердным Богом, а перед безжалостными нами.