Даже сейчас, отходя понемногу от пережитого кошмара, никакого сожаления по поводу своего самовольного поступка Кирилл не испытывал. Да и реакция «старших товарищей», которой он так боялся, убедила его в том, что, ввязавшись в авантюру с Картой, он сделал всё правильно.

В тот вечер, как только Шойфет был благополучно отправлен домой, Викентий Сигизмундович подошёл к ним с Николаем Николаевичем, сгрёб их обоих в охапку и весело так Аверину сказал: «Ну, я тебе обещал, что вещица будет занятная?». И они долго потом смеялись. До слёз. Кирилл, правда, так и не понял, над чем. Он вообще в тот момент плохо соображал.

И никто Кирилла не ругал. Радовались все. Хвалили. Сочувствовали. Павел Петрович всё извинялся за что-то. На корточки присел перед ним и в лицо заглядывал. Но у Кирилла в голове такой звон стоял – он не уловил, о чём толкует ему Ливанов. Викентий Сигизмундович всё его тормошил и смеялся. Потом зашикал на всех, а Кириллу велел спать. И он отключился. И, наверное, сутки проспал. А, может, и больше. Точно – больше. И всё никак не мог глаза открыть. Вынырнет – голоса доносятся, тени какие-то мелькают – и опять проваливается.

В конце концов, Кирилл почувствовал – куда-то его несут. Викентий Сигизмундович говорит: «Ну, Бергер, держись!». И – ух! – холодной водой его окатили. Кирилл сразу очухался. Травка вокруг зелёная, листочки, птички. Ливанов его укутывает, а сам тоже весь мокрый – Радзинский щедро так плеснул. Тут Николай Николаевич прибежал. Возмущается: «Вы бы хоть одежду с него сняли! Деятели!».

Потом с шутками-прибаутками сушили его у печки, отпаивали горячим чаем, кормили – с ложечки, приговаривая, что нужно восстанавливать силы.

– Николай Николаевич, мне сказали, что я Ключ, – послушно проглатывая кусок рыбы, которую настойчиво запихивал в него Радзинский, тихо сказал Кирилл. Он не мог видеть встревоженного лица Аверина, но почувствовал, как тот напрягся: Николай Николаевич сидел сзади, обнимая его обеими руками – в одной была тарелка, в другой ложка.

– Что это значит, Кирюш? – тёплое дыхание Аверина щекотало ему ухо. Прижимаясь спиной к его груди, Кирилл очень хорошо почувствовал, как сильно забилось у учителя сердце.

– Это значит, что Шойфет меня прикончит, когда в себя придёт, – закрывая глаза, пробормотал Кирилл.

– Эй-эй, не спи! – захохотал Радзинский, снова впихивая ему в рот очередной кусок рыбы. Готовил Викентий Сигизмундович, надо сказать, отменно – рыба получилась удивительно нежной и просто таяла на языке.

– Спасибо, очень вкусно, – вполне искренно поблагодарил Кирилл, одаривая его голубым светом своих честных глаз, но, незаметно повернув голову к Аверину, с мольбой в голосе прошептал, – Николай Николаевич, я больше не хочу!..

Гомерический хохот всех присутствующих свидетельствовал, что он был услышан. Радзинский ослабил свой напор, не прекращая, однако, громогласных рассуждений на тему необходимости полноценного питания для растущего организма. Кирилл пригрелся в заботливых объятиях Аверина, и с какой-то плюшкой в руке снова уснул.

Сначала снилось что-то приятное: горячее солнце, синее небо, непривычная южная растительность и чёрные, словно нарисованные углём резные тени от листьев на ослепительно белой стене. На коленях лежала старинная потрёпанная книга, и Кирилл нетерпеливо переворачивал страницы, не в силах оторваться от интересного чтения. Потом заметил, что рука у него какая-то незнакомая, чужая – слишком узкая, с невероятно длинными пальцами, а тонкое хрупкое запястье обхватывает белая кружевная манжета. От нехорошего предчувствия сразу заныло сердце, и он отправился почти бегом – сначала по дорожке, затем по ступенькам, потом по коридору. Распахнул какую-то дверь… Едва он шагнул внутрь, как пространство вокруг него трансформировалось в огромную чёрную воронку, которая затянула его в чудовищной силы вихрь.

Проваливаясь навстречу жадной тьме, Кирилл ощущал дикий, животный страх, но почему-то не за себя, а за кого-то, как ему казалось, беззащитного и бесконечно дорогого. Омерзительные лапы хватали, опутывали, тянули его в отвратительное чавкающее болото, от смрадных испарений которого к горлу подкатывала тошнота. Содрогаясь от обращённых на него алчных взглядов нечеловеческих красных глаз, горящих в темноте, Кирилл понимал, что это последнее, что он в своей жизни видит. Что для этих жутких тварей он просто источник энергии – они выпьют его жизненную силу и его сознание, и тогда его не станет. Но он практически не сопротивлялся – надеялся, что это спасёт жизнь тому, другому. И он покорно умирал.

А потом начинались его скитания. Кирилл не задумывался о том, почему он снова жив. Он просто брёл по чёрной, как уголь земле – голой и бесплодной, тускло светившейся в темноте то багровыми, то лиловыми всполохами. А над головой – ни проблеска света. Только километры черноты.

По этому миру Кирилл блуждал часами. Хотя казалось, что годами, настолько это выматывало и морально и физически. Сама атмосфера там была настолько плотной и вязкой, что продвигаться вперёд можно было только с огромным усилием, как если бы приходилось идти по колено в жидкой грязи. Средоточием этого мира была дыра – жуткий провал, излучающий силу настолько враждебную всему человеческому, всему живому, что он никак не мог к нему приблизиться – его выталкивало оттуда, как пузырёк воздуха на поверхность океана. Но Кирилл не мог позволить себе сдаться. Мысль о том, что дорогой ему человек находится там, внизу, придавала ему такую силу, что, сконцентрировавшись, он обращался в сгусток чистой энергии и, как молния, пронзал пространство, отделяющее его от следующего слоя.

Он сразу видел его: того, за кем сюда спустился. Человек, который лежал перед ним на земле, больше походил на истерзанную тряпичную куклу – в жалких лохмотьях вместо одежды, весь как будто изломанный и растоптанный, с лицом, весьма отдалённо напоминавшим человеческое. Он, наверное, мог лежать так целую вечность, но в какой-то момент незнакомец (а вместе с ним и Кирилл) вдруг понимал, что в этом страшном мире он не один. Что вокруг лежат – раздавленные и лишённые всякой надежды – другие страдальцы. И далеко не все из них считают свои мучения заслуженными. Их истерические попытки освободиться от чудовищного давления инфернальной материальности только усиливали их терзания. Они кричали, не в состоянии остановиться, и тогда вырывавшееся из бездны пламя безжалостно пожирало их.

Смотреть на это было невыносимо. Сострадание, подобно раскалённому пруту, пронзало сердце этого человека – Кирилл непостижимым образом чувствовал это. Незнакомец с ужасом осознавал, что видеть чужую боль несравненно страшнее, чем мучиться самому. Он в панике хотел бы отгородиться от этого знания, не пустить его в себя, но оно холодной змеёй проскальзывало внутрь, заставляя содрогаться от непрекращающихся воплей. Теряя контроль над собой, и с беспощадной ясностью замечая, как сознание неотвратимо затапливает безумие, он в отчаянии дёргался и в ту же секунду ощущал яростные прикосновения палящего огня. Крик, исторгавшийся из его груди в этот момент, был таким нечеловечески страшным, что у Кирилла волосы вставали дыбом. Он сам готов был закричать, но не мог издать ни звука. А несчастный страдалец всё проваливался и проваливался в пылающую бездну, бесконечно устремляясь к несравненно более жуткому нечто, равнодушно поджидающему очередную жертву.

Дальнейшее было так ужасно, что, просыпаясь, Кирилл не мог вспомнить ни одной подробности. Наверное в этот момент Николай Николаевич и слышал его леденящий душу крик, потому что Кирилл чувствовал, как кто-то хватал его за руку, и осторожно поднимал оттуда к безмятежной солнечной реальности, обратно – в тихую келью с пахнущими смолой бревенчатыми стенами.

Кирилл твёрдо решил разобраться со своими видениями. И начать он решил с книги: что же он прочёл в ней такого, что со всех ног ринулся какого-то незнакомца спасать?

Кириллу никогда не составляло труда вернуться в тот сон, который был ему нужен. И побродить там, рассматривая подробности. А порой, и изменить что-нибудь. Но в данном конкретном случае поправить ничего было нельзя – Кирилл ясно понимал, что это прошлое, которое уже не изменишь.