Когда мы с Эмпорошем прибыли сюда, Эсдоларк был еще брездскою твердыней. Оридонцы собрали в землях наших всех, кто мог держать оружье и погнали их на нас. Все повторилось, как и тогда, в Деснице Владыки. Увязли мы в рубке против своих, растеряли силы, погубив многих. Лишь только после этого ввязались они в битвы. Мы были биты, но… не это меня гложет. Мои две глупости сгубили много жизней. Война то. Так бывает. Единственное, что не могу себе простить: не понял я тогда, не уяснил, возгордился в силе своей, в дурости своей, что драться можно, что силы есть… не понял я, что лучше отступить. Все повторилось так же, как и было, а я то не увидел. Был слеп от злобы.

Возненавидела меня Владия, как побивателя собратьев. Оридонцы… оридонцы… Не занимать ума им. Хитры, коварны… не занимать ума.

Эсдоларк отдали они брездам и пасмасам. Я отошел сюда. На перевале переморозил руку и отсекли уж всю. То боги мне сказали, чтобы думал я мозгами, а не руками воина. Тогда я только понял это.

Немало брездов перешло ко мне. Немало пасмасов, холкунов. То были отцы тех воинов, которые стояли в чертогах Славы, где принимал тебя вчера. А после Эсдоларк опустел. Прогнали оридонцы мой народ и из него. Лишь от тебя узнал, куда изнали. Теперь там саарары и всякие отбросы от народа моего.

Когда предстал передо мной ты, возликовал я в душе, ибо слова твои о том, что Владия жива… народ мой жив вознесли меня к ногам богов от счастья. Ты стал мне лучом света в вечной мгле. Ты говорил мне о жизни на Синих Равнинах. С тобой я знал, что надежда еще есть.

Эсдоларк был единственным препятствием мне для прохода на Синие равнины. Бивал не раз я саараров. Но силы их все прибывали, мои же убывали. Когда же появились грирники, то даже и они могли теснить нас. Теперь нет сил даже и на них… и нет надежды. Ты рассказал мне, что дети тех, кого предал я… да-да, это я предал их своей дуростью, своею пылкостью и ражем боевым… дети преданных мною уже не знают прошлой жизни, клянут ее во всем. И что рабское друг к другу положение лишь радует их безмерно. За справедливость держат они преклоненье пред оридонцами и дебами, и нет понятия, кто же из них сильнее — первые либо вторые. Ты говорил мне про тот разбой и побивание, которое устроили саарары над народом моим; про города, больше похожие на муравейники; о Чернолесье избиваемом безжалостно во имя дебов…

Все помню. Каждое слово твое во мне кричит. И потому так больно мне без раны, что иной раз невыносимо!..

— Маэрх, поднимайся. Мы идем дальше.

Людомар открыл глаза. Он задремал и Лодену пришлось расталкивать его.

К ночи они вышли, наконец, на колейную тропу. Она была промята в земле колесами телег, скрип которых слышался вдалеке даже и сейчас.

— Закроют врата. Не успеем, — сказал Унки. — Последняя телега. Я ее слышу.

Отряд ускорил шаг.

Низкорослые кущи деревьев и кустарника на склонах холмов превратились из жизнерадостно-зеленых манящих под свою сень сводов в черно-синие неприветливые убежища для всякой нечисти.

Лоден, шедший в середине отряда каждый раз испуганно озирался по сторонам. Холкуны также выглядели обеспокоенными. И только брезды также размеренно отмеривали трапу своими широкими тяжелыми шагами.

— Ты когда-нибудь дрался в пещерах? — услышал людомар голос одного из брездов. Память тут же отнесла охотника на много дней назад…

— Ты дрался в пещерах когда-нибудь? — спросил его тогда Глыбыр. Они вместе медленно прохаживались по долине Последней надежды. Как и всякая последняя надежда долина была убогой и серой; как и всякое "последнее" она была чрезвычайно маленькой и запиралась со всех сторон массивными скалами.

— Я не помню. Ты скажи.

— Не помню и я, — прокряхтел брезд и кашлянул. Он припадал на ногу и всем телом опирался на людомара. Уже через десяток шагов такой прогулки у последнего онемело плечо. — Когда-то отец мне задал такой вопрос. Я тогда не понял его наказ. Он мне наказал никогда не драться в пещерах. Почему, просил его я. Он мне ответил: "Пещеры созданы сжимать. Когда загонишь себя туда, не сможешь надеятся ни на богов, ни на себя, но лишь на камень. Каждый новый поворот будет для тебя открытием". Понимаешь ли ты?

Сын Прыгуна покачал головой, нет, не понимаю.

— Мы сейчас в пещере. Все. Я слишком поздно понял, что значили слова отца. Я привел всех вас в эту пещеру.

— Мы здесь укрылись…

— Нет, не о том. — Брезд нахмурился и сильно сжал плечо охотника. — Не о том я говорю. Там, в Деснице, передо мной лежала прямая твердь. На много полетов дремсских стрел. Воля передо мной лежала. На таком просторе моя многотысячная армия была похожа на песчинку, бросаемую ветрами в разные стороны. Кхм… После поражения от оридонцев, оказался я на острове, который омывали Великие воды. В тот момент мне бы и понять намек богов. Но я не понял.

Эсдоларк, в котором высадились мы с Эмпорошем после, был меньше того острова, но и там простора хватало для большой армии. И вот я здесь. В этих пещерах не уместится и десятая часть той армии, которая была у меня в Эсдоларке, и даже сотая часть прежней армии, вышедшей из Боорбрезда.

Ты молчишь. Ты не понимаешь. Запомни же, что скажу тебе. Никогда не дерись на равнине так же и тем же, чем дерешься в пещере. Каждому пространству свое оружье, свое знанье. Я этого основного не понял, и потому сейчас даже грирники осмелели настолько, что нападают на меня. Эти проклятые блохастые олюдоеды с тощей кожей на узких ребрах…

Отряд вышел на межхолмье, пересек его и как-то неожиданно для всех его участников оказался перед стеной деревьев.

Людомар с интересом рассматривал растения. Это были не те великаны, коих он привык видеть в Чернолесье; это были даже не те худосочные деревца, которыми славилось редколесье. Лес, который он увидел, был разбитным. Ни одного прямого ствола. Все криво, все вкось: корни, стволы, ветки, — все это, переплетаясь между собой, образовывало непроходимую стену.

Колейная тропа упиралась в массивные ворота, которые стояли слегка выдвинувшись от стены леса. Пространство вокруг них было освещено желтым светом рочиропсов.

— Никто не пройдет, — донеслось с ворот, едва отряд подошел к ним.

— Мы от Глыбыра Свирепого, откройте.

— Никто не пройдет. Пусть Око Владыки осветит вас и коли вы не нечисть да живы останетесь, пройдете, — снова ответствовали им.

— Самое плохое… самое плохое, что могло произойти, случилось… самое плохое… — Лоден стал ходить из стороны в сторону. Он сжал голову руками, снял шлем и бросил его себе под ноги. Остановился. Покачался с пятки на носок и сел.

— Отойдем, вона, к вершине. Сядем спина к спине и, вона, переждем ночь, — проговорил один из брездов, имени которого людомар не знал.

— Лоден, поднимайся, — обратился к пасмасу Гедагт, — мы идем на вершину.

— Какая разница, где на нас нападут? — проговорил пасмас подавленно. — Пусть здесь… уж лучше.

— Здесь нельзя, нечисть сбирается на огни. Поспешим.

Сын Прыгуна принюхался и хотел было направиться к лесной стене, когда Унки остановил его.

— Даже и не думай, — сказал он тихо. — Это холмогорский ядовитый корень. Едва дотронешься до него, как рука сама себя пожрет. Его сок разъедает металл. Не думай про такое. Пойдем со всеми.

Отряд поднялся на вершину ближайшего холма и принялся неистово зачищать вокруг себя траву и кустарник.

— Отбрасывайте подальше. Скорее, пока Око Холведа не открылось. — торопил Лоден. Все работали по его указке молча, но в бешенном темпе.

На их счастье, ночь была пока безлунная.

— Заспался властелин, — покосился наверх Бохт. Его перебитый большой нос указывал направление взгляда. Он с хрустом в спине выпрямился и отер по на лбу. Под его ногами шагов по пять в каждую сторону не осталось ни одной травинки. То же проделывали и все остальные.

Людомар не срывал травы, он подрезал дерн и аккуратно сложил его в стороне.