– Поговоришь, скоро, – буркнул Повоз сквозь жевание. – Ран пойдет в ларг. С ним и тебя отпускаю. Просилась ты к тетке, вот и иди. – Новость воодушевила мать неимоверно. Она тут же простила мужу все неудобства деревенской жизни и надолго задумалась. Затем, быстро доела и ушла в дом. По тому, как оттуда донесся скрип петель, мужчины догадались, что она открыла один из сундуков. – Наряжаться теперь будет, – хмыкнул Повоз, – тряпье свое разглядывать остаток времени до отъезда. Ты, Ран, слишком много времени на нее не изводи. Завезешь к тетке, да и сразу на рынок иди. Пронвал тебя дюже ждать будет.

Ран кивнул головой, не в силах говорить до отказа набитым ртом.

Он любил ездить в Фийоларг. Это был его родной город. Он родился в его стенах и помнил их запах. И хотя, чаще всего в Фийоларге пахло так, как пахнет при большом скоплении народа, но этот запах был любим юноше.

Отец пристроил его к своему закадычному другу – купцу Пронвалу. Конубл – так прозывали купцов холкуны, был хитрюгой, какого еще свет не видывал. Во всяком предприятии умел он найти свою выгоду. Повоз часто хохотал, поговаривая: «Даже и из плети, одарявшей по спине, Пронвал деб вытянет».

Пронвал совершенно не походил на торговца. Почти все конублы были богаты в животе и талии, но не Пронвал. Конубл более походил на воина, а не на торговца. У пояса его был приторочен топор в полтора локтя длиной и широкий кинжал. С ними купец не расставался даже в постели.

– Доел я, – проговорил Ир и выжидательно посмотрел на отца. Тот сделал знак пальцами, иди, и Ира словно ветром сдуло.

– Не надоело ему? – спросил отец никого. – Ночует по разным домам, дерется… Эхе-хе… Не моя порода. У нас в породе смирные все. Домовитые… Ну, чего, и ты тоже? – Повоз грозно посмотрел на Рана.

– На Топотный луг мне надобно, батюшка, – признался Ран.

– Поди уж… и этот такой же. – Повоз налил себе медовухи, уже вторую кружку, и захмелел. – А тебя не пущу, – оборотился он на Бора. – Петь будете со мной.

Ран соскочил со скамьи, побежал в дом, получил нагоняй от матери, надевавшей одно из разложенных платьев: «Выйди вон!» – Мне поясок, матушка. – Получив пояс, бросился бежать к Топотному лугу, где каждый вечер пасмасы устраивали проводы Владыки Яркого и встречали Владыку Темного.

– Как над ларгом,

Да над Фийоларгом,

Свет-Владыка восходил.

Любовался Свет-наш ларгом,

Умилялся нашим ларгом,

Так он говорил…

Песня, затянутая тремя холкунскими глотками понеслась вслед за убегавшим Раном.

Ран спешил вовсе не на Топотный луг, он торопился к Ласковке, ибо недавно был принят на службу, о которой мало кто знал.

То был один из знойных летних деньков, когда даже самые выносливые пасмасы-рунбраны не могли дотерпеть до обеда и покидали свои поля. Ран пребывал на реке, гоняя лягушек в камышовых зарослях. Он и сам не заметил, как заплыл глубоко в заросли. Неожиданно, ему открылась небольшая заводь, старательно обойденная стеной камыша. У берега, всегда илистого в таких местах, был выложен дубовый настил, который подпирали шесть хороших ножек, открытых его взору почти до середины бедра.

– Глядите, Эйса, Тиса! – взвизгнула одна из их обладательниц и подолы платьев тут же опустились до земли.

– Эка лягушка к нам выплыла! – проговорил еще один голосок.

Ран поднял глаза и обомлел. На него смотрело румяное лицо пасмаски такой красоты, какой он еще не видывал. А рядом с этим лицом маячили еще два точно таких же лица. Три пары зеленовато-серых глаз уставились на него с усмешкой и хитрецой.

– Лягушка-лягушка, а ну-ка квакни, – попросила одна из девушек, и все три залились задорным смехом. – Глядите, лягушка-то нахмурилась.

– Ничего я не нахмурился, – отвечал Ран. Он развернулся и попытался скрыться в камышах, но три тела легко спрыгнули в заводь и быстро нагнали его.

– Хмурая лягушка, – приговаривали девушки, окружив его.

– Чего вы?

– Побежал всем рассказать про наше местечко, про Межкамышье?

– Про чего?

– Про то, что видел.

– Не буду я рассказывать.

– Не верим мы. Поклянись, что не расскажешь.

– Чего это еще?! Ласковка, что, ваша?

– Ласковка не наша, а Межкамышье наше.

– Чего это?

– Матушки наши здесь купались, и мы теперь, оттого и наше.

Ран попытался фыркнуть и отплыть, но на него вдруг навалились сзади и окунули с головой.

– Вы чего? – вскричал он, когда вынырнул.

– Не отпустим, пока не поклянешься.

– Не буду я… – И он снова скрылся под водой. Когда его отпустили, он попытался отплыть прочь, не всплывая, но глубина была небольшая, а потому его схватили за ноги и вытащили на поверхность задом кверху, попутно, два раза приложив по нему руками. – Ай! – всплыл Ран и потер зашибленные ягодицы. У местных девок руки были натруженные, сильные.

– Ну, клянись, – потребовали они.

– Клянусь-клянусь, – буркнул парень.

– Ты чего такой странный? – спросила, вдруг, одна из девушек.

– Чего это, странный? – удивился Ран. – Холкун я.

– Про это, нам все равно. Немало вас тут, из Фийоларга. Только, коли нашего пасмаса, али другого холкуна вот так загнать между девами, так он бы тут же руки распустил, а ты бежишь от нас. – Девушки засмеялись. – Лягушка, она и есть!

– Нет, сестрички, коли поклялся он, то не лягушка, а Лягушонок будет, – заговорила вторая. Она неожиданно приблизилась к Рану, положила руки ему на плечи и заглянула своими глазами в его глаза с таким интересом, от которого у Рана закрутило живот. – Зачем нам тебя отпускать? – неожиданно спросила она его. – Зачем? – девушка обернулась к сестрам. – Его отпустим, другой набредет на нас. Так и будем с каждого клятвы брать. Матушка не даром говорит, двое знают – знает и ларг… – Девушка медленно повернулась к Рану. Ее коготки хищно впились в кожу на его плечах.

– Топить что ли будете? – вырвалась у него мысль.

Сестры захохотали.

– Чего же, топить. Испугался нас, сестрички. И впрямь странной какой-то. – К нему подплыла еще одна девушка и тоже обвилась руками вокруг шеи. – А ты перед нами только такой трусиха или вообще.

Ран зарделся, но потом разозлился, грубо оттолкнул девушек, буркнув: «Вон пошли!» и стал грести прочь.

– Постой! Погоди! – Они поспешили за ним. – Прости нас, холкун! Плохие мы, знаем, не уходи! – Сестры снова окружили его и повисли на шее. – Будь с нами! Не оставь! Неподходящие мы, – вырвалось у одной, и Ран ощутил, как две другие вздрогнули.

«Неподходящими» назывались среди пасмасов лишь те, кто преступал законы богов, и те, кто промышлял колдовством. Едва эта мысль посетила его, как и он вздрогнул. Девушки почувствовали это и отпрянули от него, выжидательно смотря ему в глаза.

– Чьи вы? – спросил он.

– Людисы с Вороного корня.

– Не рунбраны вы.

– Нет. Не рунбраны и не раздревли мы. Людисовы мы дочери.

Пасмасы называли себя другим народам по имени местечка, где жили, а между собой различались по имени отца. Материнским именем себя называли лишь дети колдуний – хласит, кои редко, но встречались среди пасмасов. Эти женщины обречены были жизнь коротать в дебрях лесов, без мужчин. Никто не знал, как разрождались они детьми, но и такое бывало. Колдунов среди пасмасов не было, потому, как подобное почиталось за дело мерзопакостное.

– Не та ли Людиса, что скот у рунбрана Соха, сына Тонапа, повывела в прошлый снег?

– Не она то была. Сам скот подох. Матушка спасла телочку единственную, а за это добро Сох ей оглоблями по спине отплатил, – отвечала одна из сестер. Девушки снова замерли, настороженно смотря на холкуна.

– Несправедливо, – согласился он и почесал затылок.

Он не уплыл от них, и за это они отплатили ему пылкой любовью и ухаживаниями, которых не знал, наверное, даже брездский боор, сидящий где-то далеко в Боорбогских горах в своем величественном замке Боорбрезде, а Ран читал, что у боора есть все радости мира.

Девушек звали Эйса, Тиса и Миса, – сестры были хласитами, колдуньями. Правда, как признались ему сами девушки, они знали лишь, как отводить хвори при помощи отваров, но мать обещала выучить их колдовству, едва взойдет три раза какая-то особенная луна. Она взошла уже два раза, а значит, скоро, очень скоро они начнут становиться колдуньями.