Нима, русофил и монголофоб, родом из Улан-Батора, был не согласен с такой версией произошедшего. На площади было много пьяных мудаков, но среди прочих и много молодежи. Он, например, видел все не по TV и не с балкона посольского дома. Он знает, что подпоенная толпа была дикая, это действительно похоже на инсценировку бунта, и он бы не голосовал за демократов, если бы две основные партии не вытеснили интересных политиков. И все-таки даже такой дебош необходим. Народ хотя бы на одну ночь встряхнулся, и Нима готов и впредь участвовать в таких событиях, если только они не влекут за собой человеческих жертв.
Произошедшее — привычная постсоветская ситуация, где политика вынесена в телестудии. Здесь тоже смотрят ежедневный телесериал про президента и премьера; или не смотрят — все равно. Здесь тоже живут кланами, состоящими из родственников и деловых партнеров. Эти тейпы объединяются разве что во время трансляции поединка сумо (монгольский борец, несколько раз выигрывавший чемпионат Японии по сумо, — народный герой). Людей, которые верят в кровные узы и выгоду, сближают победы либо призы — триумф хоккейной сборной или первое место Димы Билана. Тогда проплаты и откаты приобретают не только целесообразность, но даже величие.
Нас всегда поражало, что контролер в пригородной электричке, когда вы говорите ему, откуда и куда едете, не только называет четкий неофициальный тариф, но дает вам точную сдачу.
Спортсмены воспитывают чувство единения у пассажира и контролера. Для телекомментаторов эти мгновения братства — звездный час.
* * *
Политика политикой, но путешествие — счастливый случай не быть все время умным. В конце концов, это езда в незнаемое: для кого-то — радость слиться с пейзажем, для кого-то — игра воображения.
Нам не стоит придумывать ничего лишнего. Третий русский район Улан-Батора. Русская школа, цирк, купленный знаменитым монгольским сумоистом.
Город поделен на несколько десятков округов, как Париж. Только они пронумерованы беспорядочно. Первый в одном конце, второй в другом и т. д. Улицы здесь для видимости. Их не так много, ориентироваться по ним бесполезно. Главная тянется севернее реки Тулы с запада на восток чуть не 20 километров. Вдоль нее разбросан город.
Нумерация домов такая же безумная, как и районов. Здания расположены хаотично: рядом с четвертым — двадцать третье. Иногда на одном конце дома значится номер два, а другой — уже пятый. Надо знать район и точное место в нем. В общем, Улан-Батор — что-то среднее между Парижем с его арондисманами и Венецией, где нумерация домов сквозная (от одного до сколько-то там тысяч).
Застройка в основном советская. Перемешаны стили разного времени: от первых строгих дворцов 1940-х, социального жилья «оттепельных» лет до позднесоветской безликости. Тут же гаражи, свалки, рынки. К востоку главную улицу пересекает полувысохшее русло притока Тулы, по дну едва бежит ручеек. Везде в центре сидят тетки за маленькими столиками, на которых телефон (звонки по городу, если вдруг кончились деньги на мобильном). Здесь же сигареты и жвачка поштучно. Мимо шлёндают пучеглазые туристы.
Есть несколько европейцев, осевших здесь капитально. Француз, женившийся на монголке, открыл, конечно, булочную, она же кафе с Wi-Fi. Выпечка, кстати, дрянная.
В Париже за такую его бы четвертовали перед мэрией. Англичанин прямо на центральной площади, где Сухе-Батор мчится на врага, отгородил угол портика Дворца культуры. Там паб, наливают эль из его же пивоварни (бормотень крепленая), на закусь сэндвичи. Хозяин, естественно, регбист, ходит с «дыней» под мышкой, даже когда на костылях (недавно подвернул ногу).
Иностранцев в центре много. Они не боятся черных летающих жуков, которые, по местным поверьям, заползают в ухо, пока монгол спит, и их потом никак не вытащить. Бывает лето, когда их тьма — кишащий асфальт. В другой раз бывают налеты саранчи. В этом году гвоздь сезона — бурятские волосогрызки.
Иностранцы морщатся, когда пьют местный кефир тараг, но, едва приехав, налетают на кумыс. Во всех путеводителях написано, что Колридж называл его «the milk of Paradise». Иностранцы ходят в дацаны и музеи, слушают пояснения, кивают головой, таращат глаза, фотографируют все подряд. Местные смотрят на них либо с уважением, либо как на придурков, а иногда — и так и так разом.
Фотоаппарата монголы боятся не меньше черных жуков. Если за вход в музей надо платить 2500 тугриков, съемка стоит 10 000. На днях мы фотографировали сгоревший дворец Народной партии, стоя у обочины, и получили нагоняй от пожилого водителя легковухи. Оказывается, нельзя. Мы постарались улыбнуться по-доброму, по-американски, дядька тут же дал газу.
Этот чужой мир нам едва понятен. Ездишь, ездишь — а в итоге только и выходит, что слова коверкать. Монголия — магнолия.
* * *
Иногда путешественника одолевает тоска. Вдруг он видит себя не следопытом, которого ожидает много неожиданного, а нелепым персонажем, которого занесло невесть куда. Зачем ему все эти новые впечатления, сколько можно заглатывать путеводители и расширять кругозор? Путешествие теряет связь с чем бы то ни было, и ты становишься точкой в бесконечном пространстве, вещью, которая никому не принадлежит. Где-то там есть дом, дела, твоя жизнь, но ты теперь как будто ни при чем.
По дороге в Улан-Батор мы превратились в кочующего по степям монгола, который идет никуда из ниоткуда. Ради чего, собственно, все и затевалось. Путешественник мечтает бесконечно продлевать первый день на новом месте — часы, когда все привычки и обязательства исчезают, и ты с упоением растворяешься в нигде.
Впрочем, вечерняя прогулка по Улан-Батору — не самая приятная из затей. Возможно, из окна машины все выглядит привлекательно, но когда гуляешь, видишь темный город, освещенный только на нескольких главных улицах. В кварталах глаз выколи. Порывы ветра поднимают клубы пыли, сквозь которые проносятся маршрутки. На остановках кондукторы высовываются из салона и несколько минут криком зазывают прохожих. Дороги в колдобинах, на улицах попрошайничают дети, вовсю идет торговля. В некоторых ларьках электричества нет, горят свечи. Народ есть только на улице Мира и поблизости. Слишком уютной эту обстановку не назовешь.
Много диких типов; один, пьяный, сидел у обочины с кровоточащими порезами под кадыком, отчаянно ругаясь с девицей. В общем, средневековье, возвращение в Россию 10–15-летней давности. При этом капитализм не дремлет. В районе посольств есть хайтековские здания банков, гостиниц и пр. Где-то жизнь бьет ключом, но в целом картина нищеты. Особенно у Гандана, старого монастыря, окруженного деревянными лачугами и юртами, которые можно углядеть из-за заборов. Достаточно выйти из монастыря — и туристическая картинка сменяется трущобой.
