Вздохнув, граф перешел ко второй печи, но и тут его попытки оказались безрезультатны.

Неужели он тогда, в далеком девятьсот одиннадцатом году, ошибся, и княгиня вовсе не открывала свой тайник, а всего лишь грела на теплых изразцах озябшие ладони?

Ротмистр так ясно увидел мысленным взором тонкие, почти прозрачные пальчики, которые столько раз покрывал поцелуями, что внезапно почувствовал, как сердце дало сбой.

«Соберись, тряпка! – одернул он сам себя, морщась в неизвестно какой раз, но теперь уже не от гадливости, а от острой иголочки в груди, пульсирующей в такт с сердцем, не таким уж молодым уже, и грозящей в любой момент превратиться в штык: четырехгранный металлический прут, пронзающий живую плоть легко, как кисею. – Не хватало еще свалиться с сердечным припадком без чувств…»

– Позвольте, ваша светлость? – раздалось сзади.

– Чего тебе? – буркнул, не оборачиваясь, граф.

– Понял я, ваша светлость, чего ищете-то… – тоже в несчетный раз поклонился старик. – Тайный княгинюшкин ларчик, стало быть…

– Откуда ты…

– Да нешто ж в этом доме секреты от меня были! – всплеснул руками лакей. – Вы бы раньше сказали…

Мелко семеня неразгибающимися до конца ревматическими ногами, Митрич шустро проковылял к печи, осмотренной ротмистром первой, и, даже не глядя, ткнул дрожащим пальцем в головку одного из купидонов, целящегося из крошечного лука куда-то за окно. Тайный механизм как-то мелодично скрипнул, и одним рядом выше откинулась одна из плиток, на которую Павел Владимирович только что бесполезно давил со всех сторон.

«Не ошибся, стало быть…»

– Извольте, ваша светлость, – с гордостью обернулся старик к окрыленному надеждой дворянину. – Все туточки, в полной, так сказать, сохранности…

Граф сунул руку в тесное отверстие, не рассчитанное на крупную мужскую ладонь, и с замиранием сердца ощутил под пальцами бумагу.

Конверт из плотной темно-желтой бумаги был перехвачен розовой ленточкой, завязанной изящным бантиком, и при виде вещицы, которой некогда касались руки любимой, у Павла Владимировича вновь сжалось сердце.

– Пойду, пожалуй… – озабоченно произнес Митрич, деликатно удаляясь. – Если что – зовите. Залы сейчас пустые, гулкие…

Не в силах сдерживать себя, ротмистр сломал сургучную печать с княжеским гербом, и в руки ему выпал сложенный вдвое листочек верже[2], все еще хранящей тонкий аромат духов. Ее любимых духов…

«Милый мой Пашенька…»

Ланской стоял, прислонившись плечом к ледяной печи, и не замечал, как по заросшей щеке пробирается вниз тяжелая, словно свинец, слеза.

Вот и все. Два десятка строчек летящим почерком и «вечно твоя Натали» внизу. Больше ничего. Ни адреса, ни указания, где искать.

Но даже если бы он знал сразу, что найдет лишь эти строки, – он все равно пришел бы сюда, чтобы найти их и прочесть.

Письмо не дало ему нынешнего адреса любимой, не подтвердило даже, что она жива, – дата более чем полугодичной давности ничего не гарантировала в это жестокое время, – но он теперь знал главное…

– Ваша светлость! Господин граф!..

В голосе старого лакея сквозил ужас, но встрепенувшийся от грез граф уже и сам слышал далекие голоса, шум тормозящих под окнами автомобилей…

Рубчатая рукоять верного «кольта» сама собой прыгнула в ладонь.

– Ты?! – обернулся Павел Владимирович к трясущемуся старику и, не услышав еще ответа, понял: «Не он!..»

– Помилуйте, барин! – сделал попытку повалиться в ноги Ланскому Митрич. – Христом богом…

– Прости, старик… – оборвал его на полуслове ротмистр. – Есть тут другой выход?

– Откуда…

– Тогда уходи. Спрячься куда-нибудь и пережди. Береги себя, старик! А если когда-нибудь увидишь ее, передай…

– А вы, Павел Владимирович?

– Обо мне не думай…

Едва ли не силком выставив плачущего навзрыд слугу за дверь и заперев ее, Ланской подскочил к окну, и тут же сразу несколько пуль рванули раму, зазвенело, рассыпаясь, стекло, надрывно зыкнул от разлетевшегося фарфоровой пылью изразца рикошет…

«Напрасные хлопоты, граф… Обложили, красно…пые!..»

Все равно этот путь вел в никуда. Совершенно гладкий фасад, просматривающийся отовсюду, да еще третий этаж… Далеко бы вы, граф, ушли на сломанных ногах?

Павел Владимирович деловито переложил в карман шинели «наган» и две обоймы для «кольта». К револьверу патронов, кроме семи в барабане, не было, так как еще утром он принадлежал одному чрезмерно любопытному парнишке, увязавшемуся за графом. Револьвер, огниво, кисет с махоркой да мятая бумажка, именуемая мандатом, – вот все, что нашлось в карманах очередного пролетария, повисшего на душе ротмистра мертвым грузом…

Устранив шпика, следовало, конечно, лечь на дно, но Павел Владимирович всегда был фаталистом…

Жаль, конечно, что задача останется невыполненной, но, в конце концов, он не один был послан и не убудет от общего дела из-за какого-то жалкого «винтика», слетевшего с резьбы. Жизнь, в общем, прожита, особенных перспектив в будущем не предвидится… Наташа… Пусть она будет счастлива в своей Европе. Наташа и… Ладно.

Где-то совсем недалеко раздался болезненный вскрик, оборвавшийся на высокой ноте, и Ланской с болью в сердце узнал голос Митрича.

«Эх, не успел укрыться старик… Жаль…»

За дверью раздался топот подкованных сапог, створки упруго прогнулись внутрь.

– Откры…

Закончить ротмистр не дал, разрядив веером в середину филенки сразу полбарабана трофейного «нагана», и с удовлетворением отметил, что одна, как минимум, пуля нашла цель: кто-то дико, по-конски, всхрапнул, и по дереву с длинным шорохом сползло что-то тяжелое.

– Р-раз! – весело крикнул офицер, отскакивая в сторону под прикрытие косяка.

Вовремя – потому что в двери, рядом с темными круглыми дырочками наганных пуль, тут же расцвело несколько расщепистых отверстий от винтовочных пуль снаружи. Вылетели остатки стекол, вспугнутым шмелем прожужжал мимо уха отскочивший от радиатора парового отопления сплющенный кусочек свинца.

– Врешь, не испугаешь! – пробормотал Ланской, чувствуя, как кровь знакомо вскипает, будто шампанское в бокале, от доброй дозы адреналина, вытесняющего к черту на рога и боязнь за собственную шкуру, и остатки здравого смысла, робко предлагавшего вступить в переговоры.

Еще две пули в дверь, похоже, на этот раз впустую, чей-то срывающийся молодой голос:

– Из «нагана» садит, контра! Щас у него патроны кончатся! Навались, братва!..

«Угу! – злорадно ухмыльнулся офицер, выуживая из кармана «кольт». – Ждите!»

Когда в филенку с треском врезался первый приклад, он выпустил в дверь последнюю пулю, мимолетно отметив короткий стон из-за двери, отшвырнул бесполезный уже револьвер и перехватил тяжелую машинку обеими руками, по-ковбойски, как учил покойный Лешка Голицын, бывший лейб-гусар. Его, кстати, пушка. Досталась по наследству…

«Ну! Не подведи, Америка!»

Заморское чудище глухо рявкнуло, увесисто толкнув в ладони, – и без того превратившаяся в решето дверь украсилась солидной дырой, а снаружи кто-то сдавленно вскрикнул.

Повисла тишина.

– Ничего себе! – пискнул чей-то голос. – «Наган», «наган»! С чего он там бьет-то?.. Видал? Ваське вон полбашки снесло!..

– Мортира ручная, – буркнул граф и добавил громче, просто так, для проформы, поскольку единственный пристойный в этой ситуации выход давно для себя выбрал: – Может, договоримся, православные?

– Чегой-то с тобой говорить?! Сдавайся, контра, и все тут!

– Значит, не православные… – вздохнул Ланской, всаживая по пуле рядом с обоими косяками, где, по логике, скрывались нападавшие…

Солнце клонилось к западу, и в наполненном стоячими клубами синеватого порохового тумана бывшем будуаре княгини стремительно темнело. Короткий зимний день подходил к концу, а вместе с ним приближалась развязка затянувшейся драмы.

На счастье Павла Владимировича, близ фасада княжеского особняка иных зданий не имелось, иначе красные, заняв позицию напротив окна будуара, давно лишили бы ротмистра пространства для маневра. Да и без этого лично он, на месте их командиров, давно бы бросил пару десятков бойцов напролом через держащиеся на честном слове, изрешеченные пулями и расщепленные двери, чтобы решить проблему в лице неуступчивого офицера штыками. Потери, конечно, были бы неизбежны, но сколько уже и так полегло под кольтовскими пулями? Бог знает…