Остался доволен. Согласно кивали лохматые сосны, участливым эхом отзывались горные духи. В завершение Дэсегей весть подал, откликнулся голосом пегого вожака: замкнулось кольцо. Всю зиму до следующего прошения, куда бы ни отправился косяк, не станет хода к нему бесам и хищникам.
Когда ущелья затопила первая волна сумерек, жрец дал верховым воды и мелкого сена. В тревоге вгляделся в синий просвет над тропинкой, снял с рогули кипящий котел. Ароматный, приправленный дымком запах похлебки поплыл по вечернему морозцу, щекоча ноздри северного ветра.
Мойтурук растянулся у костра, с удовольствием потягивая носом вкусный воздух. Зевнул понятливо: ты, Отосут, еду караулишь, а я тебя сторожу. Честно приказ выполняем, ребят ждем… И встрепенулся, залаял, унесся радостно в густеющую тьму – явились конники! Познали стригуны хозяйское бремя на праздных дотоле хребтах. Всадники в отдельности мотались по тайге окрест и лишь недавно встретились на распутье.
Атын, угрюмый и молчаливый, рассеянно слушал трескотню друзей. Билэр весело сетовал, что не взял с собой лука – знатен зверьем оказался здешний непуганый лес. То-то нескучное заделье найдется завтра охотничьей снасти!
Дьоллох взволновался, приметив пасмурность брата. Подступил было с расспросами, да отвлекся на похлебку. Спохватился, уже черпая со дна, глядь – место рядом опустело. Атын, разморенный горячей едой, успел залезть в шалаш. Вскоре и Билэр засвистел в шалаше простуженным носом.
Пока сидишь, не чувствуешь сытости, а встанешь – тяжелят сонливость и лень. Дьоллоха томило нытье в больной спине. Боялся лечь рано, бессонницей известись. Отосут заварил какое-то снадобье, велел выпить и погодить со сном, пока с ног не свалит. Посоветовал песню хорошую спеть, не втуне время пережидая. Сам запросил такую, чтобы душу зацепила покрепче. Дьоллох выбрал отрывок из старого олонхо – смертную песнь вожака. Вначале согрел ей путь, украсил напевом вынутого из укладки хомуса, с которым никогда не расставался. Потом хомус вроде бы задумался, и тут далеко-далеко заржал жеребец. Ему ответил другой. Ближе, звонче зацокали копыта. Жеребцы всхрапнули, приветствуя друг друга, но вдруг один зловеще скрежетнул зубами. Следом послышались глухой удар, костяной треск и тяжкий всплеск, будто кто-то разодрал непустой симир… Все это рассказывал, яркими звуками рисовал поющий-говорящий хомус. Затих вокруг лес, гулкие горы придержали дразнилки эха, прислушиваясь к негромкой песни.
Отчаянный конь, жеребец вороной,
давно ускакал ты, свободу любя,
а нынче в обличье чужом предо мной
возник, только сразу узнал я тебя!
Отцом нашим был знаменитый вожак,
стерег он в аласах норовистых жен,
и ты, однотравный, веселый лоншак,
был так же любовью, как я, окружен.
Резвились до третьей травы, а потом
соперников в нас заподозрил отец
и, чтобы владеть одному табуном,
изгнал повзрослевших сынов наконец.
Гуляли мы, два молодых жеребца,
в небесных угодьях под яркой луной…
Неужто пришел ты спросить за отца,
в законном сраженье убитого мной?
Зачем поменял ты наследную масть
и ранил копытом утробу мою?
Коль надобны стали главенство и власть,
ты мог победить меня в честном бою!
Тогда бы табун покорился тебе,
признали бы все остальные кругом…
Но ложь предпочел ты открытой борьбе –
явился ко мне потаенным врагом!
Прощай же, кончаю предсмертную речь,
злосчастный предатель, неправедный брат,
теперь лишь медведи и волки стеречь
возьмутся подруг моих и жеребят!
Влагой блеснули глаза Отосута. Задела, знать, песнь, сплетенная из гордых перекатов и высоких коленцев, из боли и горечи слов, струн голоса – прозрачных, звенящих и скорбных.
– Честный лес не прощает коварства, – кивнул задумчиво жрец, подгребая к огню уголья. – Пропал табун.
Лежа без сна в шалаше, Атын медленно отмякал от мучительного оцепенения, содеянного песнью. Почему брат (Дьоллох по-прежнему почитался им за старшего брата) спел именно эту? Случайно на душу пала, смекнул о чем-то или Дилга подослал Атыну через певца невнятно остерегающий знак?
Сквозь сосновые космы входа было видно, как рвутся за переменчивым ветром прыгучие языки костра. Длинные тени Дьоллоха и Отосута волнисто изгибались в кустах и двигались вослед неверному огню. Серебристобородый дух-хозяин убегал от теней то вправо, то влево, стараясь не столкнуться с ними и не наступить им на пятки. Намеренно топтать чужую тень, всем известно, – значит желать бедствий тому, кто ее носит. Когда-то матушка Лахса говорила, что играть с тенью небезопасно, ведь если проснется спящая в ней темная сущность человека, она сделает его несчастным.
Тень Дьоллоха колыхнулась и выросла. Потянулась, долгорукая, обняла все обозримое, озаренное костром пространство. Певец сладко зевнул:
– Кажется, в силу вошло зелье твое, Отосут. Пойду-ка я сон смотреть.
* * *
Ближе к рассвету Дьоллох действительно узрел удивительный сон. «Конечно, сон», – уверял себя после, хотя вначале померещилось, что он, напротив, проснулся. Так бывает, когда излишне утомишься: греза блазнится явью или, по крайней мере, ясным ее отражением в чистой воде… Но хорошо, если добрая греза, а тут худое причудилось.
Он пробудился от холода, потому что Атын разметался и сбил книзу их общее заячье одеяло. И только Дьоллох собрался поправить, как кто-то просочился в шалаш. Не вошел, а именно просочился – непроницаемой тенью, сгустком человека. Или, скорее, черным привидением. «Отосут выходил и осторожничает, чтобы никого не растолкать ненароком», – предположил Дьоллох, пытаясь сам себя обмануть. Прислушался, выпученными от страха глазами вглядываясь в обрамленный ветками темно-синий проем, украшенный белой гривной луны.
Жрец спокойно посапывал у стенки. Рядом неумолчно свистел носом Билэр, а с другой стороны ворочался во сне Атын… чье бледное лицо в лунном свете отчеканилось сбоку у входа! Второй, не спящий Атын, пригнулся в ногах у Дьоллоха!..
Не могло быть ошибки. Зенки двойника мерцали зеленоватыми огоньками, будто светящиеся телячьи очи в вечернем коровнике. Рот кривился в нечеловеческой, бесовской усмешке… Так в припадке безумия усмехаются существа, потерявшие души!
Дьоллох отчетливо все разглядел, но не успел и вскрикнуть, как его, изрядно озябшего, посреди ужаса и ночи бросило в жаркий пот и, что хуже всего, в полную неподвижность. Хоть глаза успел зажмурить. Под смеженными веками заплавали, замельтешили во тьме длиннохвостые головастики. Вот только слух, всегда чуткий у певца, тоньше изощрился. Казалось, незыблемая наружная тишина раздробилась на множество вздохов и крадущихся звуков. Неподалеку жалобно заржал жеребчик. Где-то в горах хохотнула сова – дикое дитя ночи… А в шалаше не слышалось ничего постороннего, кроме бешеного стука Дьоллохова сердца. Двойник Атына то ли впрямь пригрезился, то ли дыхание затаил и замер.
«Сплю, – неуверенно подумал Дьоллох, прождав довольно долго. – Во сне я». Но глаза там же, во сне, открыться не решились, и одеревенелое тело не пожелало расправиться. Недреманная память, потеснив слепой страх, лихорадочно перебрала подзабытые детские весны. Обрывистой цепью стелясь, звеньями соединились рассказ отца о дедушке Торуласе и его Идущем впереди, драка с Кинтеем и догадка Илинэ об Атыновом двойнике. Маленький скелет, похожий на сушеную крысу, брат зачем-то носил на груди в кошеле из-под кресала. Вспомнилась нынешняя странная привычка Атына таскать всюду с собой сменную одежду в заплечной суме…
